Здесь водятся комары! - Руслан Ходяков

– А-а-а-а-а-а-а… больно-о-о-о-о! Папа, больно-о-о-о! – как маленькая игрушечная серена, завелся мой Пашка, демонстрируя миру порезанный палец, по которому стекала ярко-красная капля сворачивающейся на глазах крови. Я нажал кнопку «пауза» на пульте. Физиономия, перекошенная Чановским ударом, застыла на экране, – Маша! – крикнул я в дверь гостиной, опуская ноги с дивана и беря ручку сына за запястье.

– Принеси йод и бинт. Пашка порезался!

– А-а-а-а-а-а…! – ободренный заботой еще громче взревел Павел. Одновременно с ним жалобно захныкал телефонный звонок.

– Маша, где ты там? – занервничал я, перенося свисающую каплю крови на свою ладонь, чтобы она не упала на многострадальный ковер. В дверях комнаты появилась Марина, как хирург, держа перед собой руки, обтянутые резиновыми перчатками для мытья посуды.

– Что-случилось-о-Господи! – скороговоркой проговорила она, не сразу вникнув в ситуацию. Пашка захлебывался. Телефон неистовствовал.

– Фу ты, черт! – фыркнул я, глядя на розовые мокрые перчатки с хлопьями пены между пальцами.

– Подержи ему руку, чтоб ничего не вымазал!

Марина взяла Пашку за обе руки и успокаивая, стала целовать его заплаканные глаза. Я, наступив на миниатюрную модель «Мерседеса», поскользнулся, и, едва удержав равновесие, бросился в ванную, где у нас висела аптечка первой помощи при осколочных ранениях и поносах, клейменная красным крестом и полумесяцем. На ходу схватив с подставки изнемогающий телефон, чертыхаясь и матерясь, прикладывая его к уху, я вломился в ванную и рас пахнул дверцу аптечки.

– Алло, Сережа, это ты? Это Витя звонит, – прошуршало в трубке.

– Здорово, как Таська? Не забодал еще бедную девушку? (Где же тут бинт?)

– Сереж, ты понимаешь какое дело… – голос Витьки звучал виновато, но я не обратил на это внимания, копаясь в аптечке.

– Ну … (Ага, вот бинт. А йод?) – Лада умерла.

– Хорошо, (Вот и Йод). Что???

«Дзинь» – пузырек йода выскользнул из моих рук, шлепнулся о белый кафельный пол ванной и разлетелся вдребезги, впустив гигантскую амебу темно-коричневого цвета, ощерившуюся острыми лучами, Мелкие осколки пузырька засверкали в каштановой лужице. (Бриллианты в пыли – почему-то всплыла у меня в памяти неизвестно где услышанная фраза).

– Врачи говорят – чего-то там с сердцем… Врождённый порок, понимаешь, – голос Витьки стал еще более виноватым, – вчера вечером забрали. Прямо из дома. Дверь была открыта. Соседка зашла, а она там… Уже мертвая. Я только приехал – мне Таська и рассказывает. Я сразу – тебе… Правильно, а? – Правильно … – пробормотал я, продолжая глядеть на лужицу йода.

– Правильно, – А перед глазами плыла ее уютная полутемная комната, огромная кровать, всегда застланная белоснежным чистым бельем, в которой мы… О, Господи! – Сережа, ты живой, а? – мялся Витька на другом конце провода. Сквозь шум доносились отдаленные всхлипы. Наверное, плакала Тася.

– Ну, что, Сережа?! – в дверях ванной появилась Марина, уже успевшая снять перчатки, держа на руках довольно улыбающегося Пашку, измазанного собственной кровью, тычущего мне под нос порезанный палец:

– Папа, боляка. Вава!

– Витя, я потом тебе позвоню, – сказал я в трубку и дал отбой.

– Сережа, что случилось? У тебя такие глаза … – спросила Марина, пересаживая Пашку на одну руку, другой вытаскивая у меня из вспотевшего кулака упаковку бинта.

– Йод разбил…

– Какие у меня глаза? – ни с того ни с сего рявкнул я на нее и прошел из ванны на кухню, продолжая сжимать телефонную трубку. Пашка широко раскрыл глаза и удивленно посмотрел на меня. Он редко видел меня злым и лишь иногда рассерженным. Входя на кухню, я услышал, как он спрашивает мать:

– Мама, папа злой, да? Папа злой? – Да, папа сердится, у него неприятности… Не трогай его, – нервозно проговорила Марина, пустила в раковину теплую воду и принимаясь отмывать от крови Пашкины пухлые ручки.

Я вошел в кухню, поставил трубку телефона на стол, достал из шкафа непочатую пачку «Кэмела» и как чеку с гранаты резко со рвал с нее обертку. Достал сигарету. Делая глубокие продолжительные затяжки, прикурил от газовой плиты на которой стояла кастрюля с каким-то Маринкиным варевом, рухнул на табуретку и только тут заметил, что серая пластмасса радиотелефона измазана Пашкиной кровью. На сером кровь казалась темной, бордовой. Я сидел, курил сигарету за сигаретой, глядя на заляпанную трубку телефона. В дверь кухни изредка с опаской заглядывала Марина, но, не решаясь ничего спросить, уходила. Я курил. Тяжело набирая полную грудь дыма, чувствуя, как он режет мне гортань, бронхи, заполняя каждый уголок легких. Мыслей не было, и они были. Они метались, сталкиваясь и разлетались в стороны. Словно кто-то играл в пустоте на бильярде, мягкими, тряпичными шарами. Как? Почему? Временами хотелось встать, куда-то бежать, с кем-то говорить, кого-то умалять, что-то доказывать, о чем-то просить. О чем? О том, чтоб ее оживили? Глупость. Все равно, вдруг что-то еще можно сделать! Вдруг она просто притворилась! Помнишь, Беркутов, как после любви, раскинув руки, закрыв глаза и не дыша. Э-э-э, парень, сдай свою голову на трепанацию умелому хирургу. Глядишь, он выкроит тебе хотя бы одну извилину. – Черт! – я засунул указательный палец в рот, чтобы унять боль от ожога, сделанного истлевшей сигаретой.

Лада умерла! Ла-да-у-мер-ла. Ты понимаешь, ее больше нет. И не будет. Никогда. Хоть ты тресни. Все. Конец. Финиш. Финита ля комедия. Гасите свет, тушите свечи… А может не умерла? А может… А… Господи, как я сразу не подумал об этом. Она убила себя! У-б-и-л-а… из-за тебя, Беркутов, из-за тебя. Боже, какой я дурак! Какой я дурак! Как я сразу не понял. Еще вчера, когда мы расставались. Влюбленная девчонка! Дура безмозглая! Из-за того, что я не захотел… Взяла и нажралась снотворного. И кранты. Впрочем, снотворного у нее не было. И вообще, она спала как пришибленная… Болван ты, Беркутов! Витька сказал же… порок сердца. Тут ты не виноват. Тут мама с папой напортачили. Я слышал: если у человека порок сердца, то умереть он может в любую минуту. Так что я здесь ни при чем. Ни-при-чем… А при чем здесь вообще все это. Она умерла и это главное. Ей уже не поможешь. Может, там ей будет лучше, может, там у нее будет нормальный мужик, любящий. Не то, что я. А я, что, ее не любил? Любил. Любящий, в том смысле, что не женатый. Все-таки, если разобраться, в ее смерти есть и моя вина. Можно себя не успокаивать. Может, не было бы вчерашнего разговора, и все было бы по-другому. Иначе. Не было бы меня, все было бы иначе. Наверное. Скорее всего. На-вер-ня-ка. Ну что делать? Все мы смертны. И я когда-нибудь…

– Сереж, можно я хоть посуду домою? Я понимаю, что у тебя что-то произошло. И ты не хочешь, я надеюсь пока, мне рассказать, но тарелки засохнут. Марина стояла передо мной, держа в руках резиновые перчатки, сердито глядя мне в глаза.

– Мой, практичная ты моя, – медленно произнес я, беря со стола трубку телефона и задумчиво набирая Таськин номер.

– Просто у нас сотрудница умерла. Молодая

– Извини, я не поняла… – проговорила она виновато, немного расстраиваясь – Я понимаю… Алло, Тася, Витю позови! – Марина грустно опустила глаза и подошла к раковине. Я вы шел в комнату. Спустя минуту из кухни послышался гул набирающейся воды и бряцание тарелок. Посуда должна быть вымытой… Кстати, надо смыть Пашкину кровь с радиотелефона.

Похороны состоялись завтра, на Южном кладбище. Витькина «девятка», обиженно ревя двигателем, пробиралась по густой жиже из глины и снега, вслед за обшарпанным «пазиком», в котором находился гроб с телом Лады, по одной из аллей кладбища. В наше смутное время экономических перемен и духовного возрождения полагается отпевать покойника в церкви. Но Ладу от певать не стали. Ее отец – академик, доктор каких-то там физико-математических наук, погибший много лет назад при аварии где-то учебном атомном реакторе, не стал крестить дочь по двум причинам: во-первых, он был убежденным атеистом, а во-вторых, мать Лады умерла при родах, что, по его мнению, и доказывало отсутствие Бога. Похоронный «ПАЗик», тире, катафалк свернул и въехал на окраину участка, где должна была лежать Лада. «Девятка», продолжая обиженно огрызаться на своих пассажиров, вползла за ним. Я, Витька и Тася, хлопая дверцами, вышли из машины, с опаской вдыхая кладбищенский воздух, окидывая взглядом неуютный ландшафт, уставленный бесконечными рядами крестов и обелисков, облысевшими деревьями, воздевающими вверх голые, корявые руки, усиженные копошившимися стайками ворон; и авангардного вида шаром аэрорадиостанции на горизонте. Неизвестно почему не падая, над нами проплыла огромная темная туша самолета, идущего на посадку в близлежащий Пулковский аэропорт. Когда-то я был на городской свалке мусора. Пустота, никчемность и запустение. Что-то похожее я видел сейчас. Так оно и есть. Свалка людей на окраине миров. Грустно и тоскливо.