Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Многоточие означает мое виноватое бессилие назвать всех.
(Нет, все-таки, не сдержавшись, выйду из деловитой роли, выделюсь из коллектива, ибо хотя радиопередача делается сообща, книгу-то я издаю в одиночестве, и скажу: спасибо. Сердечное и восхищенное.)
Долголетия передачи в пору ее начала ни в коем случае не предвиделось. Когда Мария Исааковна Краковская (ныне, к несчастью, покойная) сказала: «Погодите, когда-нибудь сами услышите в эфире: «В Стране Литературных Героев», путешествие сто двадцать четвертое!» – авторы дружно и вежливо рассмеялись. Вежливость понадобилась потому, что шутка, казалось, была не из удачных.
Теперь она и вовсе обернулась не шуткой: общее число радиопутешествий перевалило, и основательно, за три сотни, а их самих стало две. Поскольку на радио густо пошли письма ребят, в которых вольно или невольно подсказывались новые темы, новые повороты сюжетов, поскольку Архипу Архиповичу и Гене было уже не управиться с ними в отведенные им полчаса, вынужденно возникла передача, как говорят, дочерняя: «Почтовый Дилижанс в Стране Литературных Героев».
Для новой игры понадобились новые герои-ведущие, и на первый случай ими стали диккенсовские Пиквик и Сэм Уэллер – увы, ненадолго. Сэм-то Уэллер, фигура второстепенная, сохранил свое место на козлах Дилижанса и на будущие времена, Пиквик же оказался, незатейливо выражаясь, недостаточно функционален. Передачу приняли на себя другие англичане: Шерлок Холмс и доктор Уотсон.
Расчет был прост и, как я думаю задним умом, верен: знаменитые персонажи мало того что олицетворяли собой пафос расследования, тут уместной, «выгодной» была даже сама их картонажная бесплотность, не обремененная сугубой реалистической определенностью, национальной или художественной (не Пьер же Безухов, в самом деле, не Швейк, не отец Горио). Литературная условность характеров позволяла, во-первых, относиться к ней (и к ним) с необходимым для дела юмором, не избегая и пародийности, – так, доктор Уотсон, у Конан Дойла несообразительный всего лишь рядом с гениальным сыщиком Холмсом, здесь, конечно, был обречен на то, чтобы чуточку сдвинуться в сторону несомненной недотепистости. Во-вторых же, представлялось возможным с относительной свободой перемещать этих героев из передачи в передачу, из ситуации в ситуацию – правда, всего лишь с относительной, что и сказалось в конце концов. Все чаще литературный материал, ложившийся в основу радиопьесы, противился тому, чтобы им хозяйски распоряжались персонажи, географически и биографически привязанные как-никак к определенной стране и определенной эпохе.
Согласились на том, что Почтовый Дилижанс вместе с усидчивым Сэмом станет по мере насущной надобности переходить из рук в руки: кому сподручнее.
С этим предуведомлением я выступаю затем, чтобы была понятна пестроватая структура второй из передач, ибо и она явлена в книге; сохранены, хотя бы частично, и письма слушателей, – пусть, думалось, пьесы, писавшиеся для радио, предстанут не слишком олитературенными, пусть сберегут дыхание эфира (в стихах последнее прозвучало бы высокопарно, в прозе же предисловия выглядит вполне терминологически) .
Цель всей этой работы, что говорить, не развлекательная. Завлекательная, коли на то пошло. Завлечь, заманить слушателя-школьника в заповедную для него сферу истории литературы и даже литературоведения – вот первоначальная задача; но, завлекши и заманив, предстоит доказать, что рекламного обмана нету. Что тут куда интереснее, нежели слушатель мог вообразить.
Мастер научно-популярного жанра Борис Житков заметил некогда: бывает «читатель с вопросом». Тот, который знает, чего ищет. Но:
«Совсем другое дело «читатель без вопроса». Его вы вводите в первый раз в новый для него мир. Конечно, у новизны как будто бы много шансов завлечь. Но это новое все же трудно одолевать, и этот труд вы должны читателю сейчас же оплатить. Буквально с первой же строки. Отлично, вы его подманили, заинтриговали парадоксальным заявлением: до-пустим, распахнули настежь двери и крикнули: «А знаете, светом можно слона с ног свалить! Вот сейчас покажу».
Читатель сунется в эти двери, но дальше, и очень скоро при этом, он начинает понимать, что до слона-то дело не скоро дойдет, да если и дойдет, то валить слона не будут, а докажут, что «это вообще можно» и главное – что свет давит. Ну и ладно, скажет читатель, пусть его давит, и никого он не раздавит, не автомобиль».
Названия радиопередач: «Чичиков начинает говорить стихами» или «Медный всадник далеко обгоняет всадника без головы» – это парадоксы, пожалуй, способные заинтриговать и подманить. Но парадокс немедля превратится в жалкую скоморошью ужимку, хуже того, в приказчичье бесстыдное заискивание перед покупателем, ежели не окажется той первой строкой, начиная с которой как раз и нужно нешуточно, неаллегорически «валить слона», то есть обнаруживать нечто любопытное, неожиданное, может быть, и впрямь парадоксальное в литературном произведении, литературной ситуации, литературном феномене.
Обманывать ожидания слушателя «без вопроса» – это даже нерасчетливо. Попросту – глупо. Потому что он сам, простодушно доверчивый, но и готовый без промедления разочароваться, нужен тебе, автору; его непредвзятый взор как раз и способен обнаружить нерядовое, нежданное, непонятное на поле, до банальнейшей глади затоптанном тысячами истолкователей и популяризаторов. Так, герой одного шукшинского рассказа (об этом есть в моей книге) вдруг единожды вслушался в то, что и сам бессмысленно зазубривал в детстве, в пресловутую «птицу-тройку», и, вслушавшись, озадачился и озадачил окружающих: «Мчится, вдохновенная богом, – а везет шулера! Это что ж выходит?»
Живая неправота такого сомнения, споткнувшегося на вышеупомянутой отполированной глади, – это первоначальный и драгоценный акт читательского сотворчества, к которому мы укоризненно и обнадеженно взываем; то, благодаря чему и сам Гоголь истинно жив. Жив благодаря именно этому и вопреки тем, кто неустанно возглашает ему здравицу, но смотрит-то на классика, как на многоуважаемый шкап, где хранятся знаменитые цитаты.
Такое сомнение, по сути, и есть ничто иное, как доверие, – может быть, не к слову самому по себе, ибо в словах можно извериться, но к смыслу, который со слова надлежит спрашивать...
Короче говоря, подманив слушателя – с вопросом ли, без вопроса, – изволь не откладывая и сполна оплатить кредитованное тебе доверие.
Для всего этого хорошо подходил род драматургии, с его непременной событийностью и конфликтностью. И, думаю, в особенности – радиодраматургии.
Было дело, авторам, уже имевшим на счету не один десяток передач, предлагали перенести их предприятие на телевидение, точнее, и туда тоже. Не изменить радиослушателям, но подключить к ним еще и телезрителей. Тогда ревниво заартачилось радио, а теперь я понимаю, что остаться верными ему и только ему следовало во всех отношениях. Возможно, прежде всего в отношении все того же доверия, за оплату которого столь горячо ратовал Борис Житков.
Мне кажется, именно радио, радиотеатр рождены для создания этой зоны доверия.
Теперь, когда «существует – и ни в зуб ногой» тиранический домашний экран, больше бросаются в глаза (в глаза – не в уши) изначальные, первородные недостатки радио. Его ограниченность. Обделенность. То, что «не видно».
Но, как почти всегда и бывает, ограниченность реваншистски оборачивается преимуществом. Слабость – силой. Во всяком случае, особенностью, которой у других нету.
Сила радио как раз в том, что «не видно». В том, что звук не одет материальной – и, стало быть, слишком определенной, тяготеющей к однозначности – плотью.
«Настоящий», «плотский» театр, в том числе и телевизионный, может многое, почти все, но чего-то категорически и драматически не может. Не зря его, театра, гении, художники с запредельно устремленной творческой мечтой, порою вдруг начинали тяготиться как бы самой его материальностью, воплощенной во многом, начиная хотя бы с простейшего, с жесткой переборчивости театральной труппы, но отнюдь не кончая этим. И вот Станиславский, ощущая разлад между бестелесным замыслом и конкретным результатом, пусть даже до известной степени совершенным, начинает любить не спектакль, а репетицию, движение к цели, а не ее, достигнутую, – нет, в том-то и дело, что, как оказывалось, не достигнутую в мере, способной удовлетворить взыскующий дух. А Гордон Крэг, отчаиваясь в возможностях актеров, наделенных ростом и весом, олицетворить его фантастические видения, заявляет, что мечтает о театре марионеток. Правда, оговаривается, что готов смириться с живыми актерами, если все они будут совершенны и гениальны, как его мать Эллен Терри, но это еще одна утопия, предложенная взамен первой.