Синие пташки-пикушки (рассказы) - Василий Юровских

- Чем мы огневили тя, Лукия Григорьевна? Анне Золенковой все честь по чести изладила, а мне и не шепнула...

Возьмет она горшок или кринку с питьем и уйдет за перегородку у печи. А когда повеселевшая баба убегает с лекарствами, бабушка всякий раз смеется и всплескивает руками:

- Ить я ее, ее, Васько, бранила! Рази втолкуешь, что польза в травах, а не в словах. И коды токо я отучу баб от етих наговоров...

Вблизи моста через речку Крутишку я оглянулся на осевший дом под железом, где тоже спал друг огурешный Вовка Мышонок. Большелобый и узкоглазый, он никогда не трусил, как другие, а даже днем мог забраться в огород. Отчаянный парень, хоть и мал ростом... Вот кому первому расскажу я про город...

Из-под моста парит омутина. Вода верхом теплая, а на толщине все лето обдает кожу холодом. Нырнуть бы с перил "солдатиком", да некогда, некогда, да и успею набулькаться тут. У города ждет меня широкая река Исеть быстрая и глубокая, людей в ней потонуло страсть как много, по словам мамы. Нырнул один с моста, и найти не могли. Другой мужик налимов ловил по надмывам-залавкам, где норы у них, - как стоял, так и утонул. Засосал его руку налим по самый локоть, а вытащить рыбину мужик не смог, не осилил ее.

Страшно подумать о Исети. Но если не заругается бабушка - я хоть у берега побрыкаюсь, не унесет же меня с мелкого места. А день-то жаркий будет, небо вон какое белое-умытое от лесов до лесов на все стороны...

С угора оглянулись мы на Юровку, нашли глазами пожарную каланчу и наш тополь за избой. Ее и не видать отсюда, а по тополине завсегда отыщется усадьба. И чуть ниже бабушкин дом - с черемухой, березкой в тынке и молодой ветлой на ограде. Нижний сучок у нее посох, его дядя Андрей укоротил, и бабушка, как ополоснет подойник, опрокидывает на сучок-вешалку.

Мама давно у корыта в детдомовской прачечной, а сестра Нюрка корову Маньку доит, торопится проводить ее в пастушню. А брат Кольша спит, у него работы по хозяйству на весь день хватит. И на Большое озеро ему нужно дважды сходить - проверить морды* и манишки*. Без рыбы, наверно, мы давно бы с голода опухли... И разве мы одни: всех соседей полной чашкой желтых карасиков или мелких гольянов обносим, а Антониде Микулаюшкиной всегда побольше. Ее "сам", Филипп Николаевич, закадычный тятин друг, и мы все дружим, и их банешка наша общая.

_______________

* М о р д ы - рыболовный снаряд из прутьев в виде воронки.

* М а н и ш к и - плотно плетенная из прутьев рыболовная ловушка в виде корчажки.

- На Монастырщину поднялись, теперь до росстани Морозовской, а там и Половинное, - молвила бабушка.

Радуется она дороге дальней не меньше моего, и не зря мама зовет ее "непосидячая". Не по душе Лукии Григорьевне сидеть сложа руки, не может она обойтись без заделья. У нее и поговорка любимая: "Лето - припасиха, зима - прибериха".

Монастырщина... Мне и расспрашивать не надо бабушку, давно знаю, отчего угор так окрестили юровчане. На второе лето войны пасли мы здесь по полянкам коров, и в полдень при солнце дружно полился крупный дождь. Бабушка под густую березу схоронилась, а мы с братом запрыгали на поляне, завопили:

Дождик, лей, лей, лей

На меня и на людей.

Дождик, лей пуще.

Будет хлеб гуще...

Дождик и на самом деле часто зашумел, рубахи и штаны враз прилипли к телу, стало нам свежо и щекотно.

- Полно, полно вам, робята! - позвала нас к себе бабушка под березу.

И тогда рассказала, что и леса на угоре, и пашни были когда-то не крестьянские, а владели ими монахи Далматовского монастыря.

- Самолутьшие земли захватили, толсторожие, - хмурилась бабушка. - А теперь вот они, робята, все наши, колхозные и никому боле не достанутся. И ерманцу паршивому не видать их никогда. Даром, чо ли, столь мужиков на поле брани. Да рази оне не застоят! Наша, наша родимая землица... дрогнула голосом бабушка, протянула руку от березы и под струями дождя долго гладила ладонью мокрые травы, где наливалась сытная ягода глубянка...

Ходко шли мы большой дорогой, высматривали над собой жаворонков и поднимали с затравевших обочин и канав перепелок. Они с писком низко улетали на хлеба и неслышно тонули в пшенице или овсе. А голову кружили волны пахнущих трав - белого и желтого донника, сизой полыни и хмельной конопли, ромашек и вязиля... Травы расцветали белыми и желтыми трясогузками, хохлатыми жаворонками и овсянками, в их гущине копошились мыши, туда же прятались столбики песочно-рыжеватых сусликов.

Село закрылось угором, и только чуть-чуть выглядывали издали синие верхушки тополей и ветел на Одине. Оттуда и закраснело над угором солнце, высветило впереди нас дорогу и леса, прояснило мамину родину - село Пески. Оно-то знакомое мне, и я знаю, когда расплеснется за крайними домами левое крыло озера. Не чета Песковское двум Юровским, хотя и зовется одно из них Большое. А какое оно большое, если до чистины надо прорезью в кочках и камышах плыть да плыть! С берега летом и воды не видать, даже островок с тальниковым кустом мало заметен. Да и страшно туда заплывать, когда утрами и вечерами во все-то легкие бухает скрытая птица - выпь. Кажется, само озеро ворочается и тяжело вздыхает, будто старается освободиться от трясучей лавды*.

_______________

* Л а в д а - плавучая трясина.

Песковское озеро, как море в книжках. С одного берега на другом человека не рассмотришь, бровастые волны расшибаются о песчаный берег и звучно пошлепывают дощатое брюхо плотков. На нем и лебеди останавливаются, и турпаны чернеют, и чернедь хохлатая зеркалит-пестрит, и чаек каких только нет, и куликов, куликов сколько! Тут и с воробышка, тут и с курицу величиной...

К дяде Василию завернули мы ненадолго. Попили молока, рассказали свои новости, узнали, как воюет их Коля. А черноголовому сродному братишке Иванку я помог разорить в крыше амбара верткого воробья. Яички достал крупные, "галанские", как мы привыкли называть такие яйца. Иванко благодарно пошвыркал носом и хотел отдать мне все пять, но я отказался. Куда с ними в дорогу, а на базаре их все равно не продашь.

У Серебряковой рощи посидели в тени малинника, усыпанного подслеповатыми цветочками, поели зеленых лепешек с варенцом и снова в дорогу. Возле Першинского свертка не думали о привале, но повстречался нам военный при погонах. Правая рука на черной повязке прикрыла награды, и виднелась заплатой лишь разноцветная нашивка за ранения. Зато на левой стороне гимнастерки я увидел и орден - серебристую звезду, и белые, и желтые медали.

Мы поздоровались с военным, он вежливо ответил на бабушкин поклон и почему-то с огорчением посмотрел на меня.

- Малец-то, поди, некурящий, бабушка? - не выдержал солдат.

- Слава богу, не балуются у меня внучки табачком. И старший сын Ванына, ихний-то отец, всю жисть не курит, на хронте и то не привык, похвалилась бабушка.

- Оно и добро, добро, - согласился военный. - Да курево вышло, раскурили артельно махорку, пока добирался до Далматово.

- Ну и полно горевать, чего кручиниться, сынок!

Бабушка ловко сняла котомку, и не успел солдат отказаться для приличия, как ему в левый карман штанов бабушка насыпала своего табаку.

- Он у меня крепкой, для отца-покойника научилась вымаривать-выдерживать. Дак ты уж полегше затягивайся. Ладно?

- Ой, ну и ну! - заулыбался весело солдат, и медали с орденом тоже отозвались колокольчиковым перезвоном.

- Спасибо тебе, бабушка. Спасибо! Как покурю, так на крыльях долечу до Ключей.

- Тебе, тебе, сынок, спасибо! Выздоравливай, поправляйся, милой, да лети, лети, сокол, обрадуй сродственников. Мать-то, поди, глаза все проглядела...

Военный, верно, чуть не побежал, а бабушка заметно сбавила шаг, часто оглядывалась назад и утирала платком глаза.

- Видишь, Васько, а? - остановилась на Затеченской горе-раскатихе бабушка и показала рукой вдаль.

Сколько книжек перечитал - и у детдомовцев, и в школе, и церковные умудрился читать, а такая красота и не снилась... Мне казалось, мы с бабушкой парим в небе над селом под горой, над рекой Течей и тальниковой долиной, - а из лазоревой дали сверкает город, и вовсе не монастырь Московский кремль белеет стенами и башнями...

Даже при бабушке я боялся сказать вслух, если видел красоту. И тут втихомолку дивился и верил тому, о чем пишется в книжках, что увидел не во сне, а наяву. Лукия Григорьевна тоже не умела ахать да пустословить, она тоже больше ни о чем не говорила и ни о чем меня не спрашивала. Ей самой было любо смотреть с горы на диво-дивное, пусть и привычное давно; она понимала без слов все, о чем думал ее внучок.

Показывать, что ты из дальней деревни, я стыдился и все-таки успевал приметить ядреные дома по сторонам, яркие цветы на подоконниках, изукрашенные наличники окон, дерзких ребят и бодро-нарядных девок. Но Затечу мы прошли быстро, не задержались и на мосту, где вилась меж тальниковыми берегами скороводная Теча. Мы торопились в город, на базар.

Однако перед длинным исетским мостом спустились с крутой дамбы и очутились у речной шири. Во всю ширь бежала и бежала слегка мутноватая вода, на мели у песочного мыска темно-зелеными щепками торчали неподвижные щурята, плескались и слепили глаза незнакомые рыбины.