Человек - Борис Лазаревский

«В сущности, я ужасная скотина, и больше ничего. Выпил, поел и уже чувствую себя веселее. Весь, весь решительно зависишь от того, сыт ты или голоден, здоров или болен физически и нравственно. Машина — и больше ничего. Дай топлива и смажь — едет, не дай, — чёрт знает, как работает, а если и работает, питаясь ещё старой смазкой, то всё равно через очень короткий промежуток времени непременно станет. Стоит ли после этого бояться смерти? А вот он, наверное, её ужасно боится», — подумал Шатилов и поглядел на сидевшего рядом чахоточного. Больной почувствовал на себе этот взгляд, обернулся и тихо спросил:

— Вам часто приходится ездить по морю? — «Пожалуйста, не отвечай односложно, а поддерживай разговор и не давай мне этим чувствовать так остро своё одиночество и беспомощность», — говорили его выцветшие, грустные глаза.

— Да, довольно часто, — ответил приветливо Шатилов.

— Ну, как по вашему, будет сегодня качать или нет?

— Судя по ветру, немного покачает после того, как пароход повернёт за маяк, но только чуть-чуть и недолго, пока носом снова по зыби станем.

— Мне говорили, что морская болезнь — это ужасная вещь.

— Да, неприятная, только сегодня вряд ли кого укачает.

— Ну и слава Богу, так мне и в городе говорили, я оттого и не поехал на лошадях. Впрочем, больному везде плохо, везде тяжело. Пробыл я лето на кумысе, прибавилось во мне четыре фунта весу, потом заехал домой, там вышли неприятности. Пошла кровь горлом, и всё насмарку. Теперь я сюда, в Ялту. Говорят, климат этот чудеса делает. Проживу здесь до мая и снова на кумыс…

«Вряд ли ты и до Рождественских праздников дотянешь», — подумал Шатилов, и в нём вдруг заволновались ужас и острое чувство жалости к этому приговорённому к смерти человеку.

— Да, здешний климат действительно делает чудеса. Я вот четыре года, как живу на юге. Приехал сюда тоже и кровью харкал, едва ногами шевелил, а теперь чувствую себя очень сносно, — медленно проговорил Шатилов, стараясь тоном голоса не выдать своей лжи, так как никогда кровью не харкал и всю жизнь прожил на юге.

— Что-о-о вы? — протянул больной, наклонил голову на бок, и глаза его вдруг засветились любопытством.

— Да, да, да!

— Это хорошо, только говорят, не всем одинаково помогает.

— Почти всем, если только болезнь не запущена, а у вас она, кажется, ещё не сильно развилась.

— Да, мне в Харькове профессор Кремянский говорил, что дела мои не очень плохи… — больной передохнул и добавил. — Позвольте познакомиться, хлебный торговец Яков Константинович Соколов, приволжский житель.

Шатилов назвал свою фамилию и, пожав влажную руку Якова Константиновича, подумал: «Нужно будет сходить вниз в каюту и вымыться».

— Так вы говорите, что и кровью харкали, ну, а палочки эти были?

— Этого не знаю, я ни за что не хотел исследовать мокроту, — к чему? — сказал Шатилов и почувствовал, что краснеет.

— Теперь вы на вид совершенно здоровый человек.

— Будете и вы таким.

— Дай-то Бог! Это вы меня утешили, ах, как утешили! Как будто качает, а? У меня голова вроде немного закружилась.

— Нет, пустяки, должно быть, поворачиваем.

— Коли здесь не поправлюсь, на следующий год в Алжир поеду.

«Поедешь на кладбище возле Аутки», — подумал Шатилов и добавил вслух:

— Досадно, что на этих пароходах внизу не позволяют курить, а вот на военных судах наоборот — наверху курить нельзя.

— Что город, то норов, — ответил Яков Константинович, покачал головою и улыбнулся.

Наверху Шатилова сразу обдало порывистым, хоть и тёплым, ветром. Пароход действительно поворачивал возле Херсонского маяка.

Море потемнело и запестрело белыми гребешками, точно поседело. Дамы держали шляпы, и все перешли на одну сторону палубы. Два франта подняли воротники своих пиджаков и, мелькая жёлтыми ботинками, усиленно балансируя, ходили взад и вперёд. Парусиновый тент, натянутый для защиты от солнца, гудел и трепетал. Когда пароход совсем повернул, тент загудел ещё сильнее, и несколько матросов начали его быстро снимать. Хлопнула где-то дверь, заскрипела деревянная рубка. Кормовая часть палубы вдруг опустела. Стало качать. Шатилов прошёл на самый нос парохода и снял фуражку. Ветер скользил по его волосам и точно расчёсывал их гребешком с холодными зубьями. Вся передняя часть парохода медленно опустилась, разбила богатырскою грудью водяной вал и также плавно поднялась. Слышно было, как с бортов дождём посыпались капли в море, и залопотал неровно и хлопотливо винт.

«Как бы моего чахоточного не укачало, нужно на него посмотреть», — подумал Шатилов, надел фуражку и пошёл назад. По дороге ему пришлось переступить через лежавшую посреди палубы пассажирку третьего класса — женщину с двумя детьми. Лицо у неё было серо-зелёное, и на лбу выступил пот; по временам она издавала не то хрип, не то стон, от которого делалось жутко. Старшую её девочку, лет четырёх, тоже укачало, и она лежала неподвижно, белая, с взъерошенными волосами и закрытыми глазками, другой — совсем крохотный мальчик, едва завёрнутый в пелёнках, оторвался от материнской груди, весь посинел и, потряхивая головкой как умирающий котёнок, непрерывно кричал.

«Бедные, бедные, — подумал Шатилов, — и помочь им ничем нельзя».

В салоне первого класса прибавилось людей, и лица у многих побледнели. Якова Константиновича за столом не было, а сидел он, опустив голову и держась руками за виски, на круглом, обитом красным плюшем диване под иконой.

— Ну что, как вы? — спросил Шатилов, подходя к нему.

Яков Константинович покачал головой и не сразу ответил.

— Штой-то делается… со мною. Как пароход вниз… так в сердце точно кто тупой иголкой кольнёт… Должно быть смерть моя… пришла, — прохрипел он, наконец.

— Ну уж и смерть! — Шатилов посмотрел на его испуганное жёлтое лицо и, заметив у него на лбу крупные капли пота, такие, как у женщины, которая лежала на палубе, сказал. — Вот что, идёмте-ка вниз, вам лечь нужно, и взял его за талию.

Больной отдался ему в руки как ребёнок и пошёл, не глядя, куда ступает своими худыми ногами.

На трапе, который вёл в каюты, встретился лакей и, обращаясь к Шатилову, сказал:

— У вас билетик ведь без права на койку, и у них тоже-с, — он кивнул головой в сторону Якова Константиновича.

— С правом или без права, а для больного койка должна найтись, — проговорил Шатилов и строго поглядел на лакея.

— Мы тут не причиной.

— А не причиной, так и уходите, а я койку найду.

Внизу, действительно, все койки были заняты вещами. Шатилов посадил Якова Константиновича на какой-то чемодан, а сам бегом побежал наверх отыскивать пассажира, который бы не собирался ложиться. Прежде всего он обратился к франтам в жёлтых ботинках, всё ещё ходившим друг с другом под руку на палубе, — так как было очевидно, что их не укачает. Те сначала не поняли, а потом категорически заявили, что мест своих уступить не могут. Шатилов подошёл к толстому, старому инженеру-путейцу, курившему сигару, который спокойно его выслушал и также спокойно ответил:

— Если бы пассажир, для которого необходима койка, был здоров, я бы, конечно, уступил своё место, но согласитесь сами, что спать на постели, где только что кашлял чахоточный, просто-таки небезопасно, а я должен провести на этой постели ещё две ночи.

Шатилов закусил губу и направился к молоденькому офицеру. Тот покраснел, извинился и сказал, что уже уступил свою койку даме, которую тоже укачало, так как мест в дамском отделении не хватило. Шатилов снова сбежал вниз. Яков Константинович сидел, вернее лежал, на том же самом чемодане и, вращая помутившимися глазами, хрипел. Его одновременно душили и рвота, и кашель. Шатилова передёрнуло, он бросился в ближайшую каюту, схватил графин и стакан и стал поить больного.

— Постой! — окликнул он лакея, спешившего на чей-то звонок, и, когда тот остановился, крепко схватил его за руку и проговорил. — Я вам дам три рубля на чай, если вы найдёте свободную койку… Ну?..

— Разве поместить их в самой кормовой каюте, где складывается бельё и капитанские вещи… — сказал лакей, освобождая свою руку.

— Где хотите, но только сию секунду!

Лакей и Шатилов взяли под руки Якова Константиновича и подвели его к каюте, двери которой были заперты. Когда их открыли, оттуда пахнуло острым запахом нафталина и грязного белья. Отодвинули в сторону узлы с бельём и кое-как уложили больного на диван. Шатилов сел сбоку и махнул рукой на лакея, чтобы он вышел. Яков Константинович открыл глаза.

— Теперь легче? — спросил Шатилов.

Больной утвердительно опустил веки и ничего не ответил.

— После рвоты всегда легче. Потерпите ещё с полчаса. Скоро должно совсем стихнуть: ветра настоящего нет. Вот минуем ещё один мыс, станем носом по зыби, и тогда пойдём как по маслу.

Шатилов посидел ещё несколько минут и, когда ему показалось, что Яков Константинович дремлет, встал и вышел на палубу. Качало уже меньше. Носовая часть парохода, точно не желая обращать внимания на угрюмое шипение волн, спокойно двигалась вперёд, едва заметно опускаясь и подымаясь. Иногда брызги долетали до самой палубы и затем, играя на солнце, сыпались обратно, точно спешили известить о том, что ничего не могут поделать с такой бесстрашной махиной. Миновали Георгиевский монастырь, Балаклаву и, наконец, мыс Сарыч с его маяком, похожим на большой напёрсток. Горы стали выше, а краски их ярче, — светло-фиолетовые тоны чередовались с зелёными и красновато-коричневыми. Кое-где нежные сиреневые облака плыли уже ниже утёсов. В половине пятого прозвонили на обед. Шатилову есть не хотелось, и мысленно он удивлялся, как можно и зачем нужно каждый день есть обед из пяти блюд. После жаркого он встал, сошёл вниз и, замедлив шаги, отворил дверь в каюту к больному.