Покоя не будет - Михаил Аношкин

— Иван Михайлович?

— Нет, Ивин.

— Здорово, Олег Павлович. Лихарев, бригадир со второго.

— Здравствуй, Федор Андреевич.

— Алексеевич.

— Извини. Слушаю тебя, Федор Алексеевич.

— Тракторы встали, понимаешь.

— Весело живете.

— Веселее бы надо, да некуда. Семян нету. Кладовщик в дымину пьян, а жена ключи от амбара спрятала, чтоб ей пусто было. Выручай, Олег Павлович, техника загорает. Управляющего — с ног сбился — не нашел, и агроном куда-то запропастился. А со мной Глашка разговаривать не желает, она с норовом. Тебя послушает. Так что наш бензовоз в Медведевке, катай на нем.

Придется ехать на второе. В коридоре Лепестинья Федоровна домывала пол. Ей под пятьдесят, она неряшлива и поэтому выглядит старше. Волосы космато выбиваются из-под платка, она засовывает их обратно, однако они не слушаются. Баба языкастая, мужики ее побаиваются, так другой раз какого-нибудь отчитает, что бедняге небо покажется с овчинку. Говорят, из-за этого и муж удрал в город. А Лепестинья Федоровна не тужит, хотя и живет одиноко. Иван Михайлович назначил ее блюсти контору. Раньше была дояркой, но животновод Зыбкин Никита взмолился:

— Уберите, ради бога, от коров подальше.

То коров забудет напоить, то не догадается помыть бидоны, и свежее молоко в них прокисает. Иван Михайлович только головой покачивал:

— Эх, Лепестинья, Лепестинья, какая же ты растяпистая, а еще женщина. Ну, вот что — будешь мыть и скоблить полы в конторе. Но смотри! Я грязи не терплю.

Лепестинья Федоровна и моет полы в конторе, старается, иначе нельзя — от директора ничего не укроется. Она его сильно боится и уважает тоже. Разогнула спину, пропуская Ивина, проворчала:

— Ходют в этакую рань, просохнуть не дают.

— Не сердитесь, Лепестинья Федоровна, раньше времени состаритесь.

— Уж куда мне за вами молодыми. Нечего над старухой смеяться.

— Я не смеюсь, зачем же смеяться? Вы, того гляди, снова замуж выйдете.

— Хватит — выходила за одного дурака. А ты? Седина, небось, в голове, и все холостяжничаешь. Тонька по тебе сохнет, а ты ноль внимания, и не стыдно?

— Откуда вы знаете?

— Я знаю, мне все известно.

— Смотрите-ка! — улыбнулся Ивин. — Может, и женить меня собираетесь?

— Иди, иди. Надо будет — и женю!

На крыльце Олег Павлович остановился, соображая, где лучше перехватить бензовоз. Пойти на нефтесклад — можно разминуться. Ждать здесь? А вдруг поедет в объезд, окраиной? Шоферы — народ тертый. Лишний раз на глаза начальству попадаться не будут. Ехать мимо конторы, значит, ехать мимо начальства. Лучше выйти за околицу, к мосту через речушку. Мост один, другой дороги здесь нет.

Солнце успело набрать высоту. Тени домов укоротились, освещенная сторона выглядела не так рельефно, как час назад. Над рощей горланили грачи — ссорились, что ли?

Олег Павлович сбежал со ступенек, направился к околице и вдруг заметил бухгалтера Малева, который торопился в контору. И от того, что торопился, сильнее обычного приволакивал левую ногу — у него ранение в коленную чашечку. Малев, пожалуй, единственный в совхозе носил шляпу и мышиного цвета макинтош. Ивину не нравился: вредный и ехидный такой мужик. Разговаривать с ним всегда тяжело. То он вперит в тебя маленькие глазки-буравчики и смотрит-смотрит неподвижно, будто играет в гляделки. То вдруг отведет их в сторону или уставится вниз и не поднимает взгляда до конца разговора. Как-то даже оторопь берет. К тому же водилась за ним еще одна привычка — огорашивать собеседника плохими новостями. Наверно, и сейчас припас что-нибудь. Свернуть бы в сторону, да неудобно. Малев еще издалека расплылся в улыбке, не доходя несколько метров, приподнял шляпу, здороваясь:

— Олегу Павловичу — мое почтение!

Когда за пазухой таил скверную новость, становился особенно приторным.

— Здравствуйте, — ответил Ивин.

— Спешите?

— Наше дело такое. Лихарев вот ждет.

— У них массово-политическая работа не на уровне, слышал. Я Федора предупреждал: смотри, доберется до тебя Олег Павлович.

— Ну, положим, не так, — усмехнулся Ивин.

— Может, и не так, — охотно согласился Малев. — А у нас, между прочим, «ЧП», — и вперил глаза-буравчики в инструктора — ну, как, мол, ты?

«Ох и зануда», — со злостью подумал Олег Павлович и спросил:

— Вроде как в армии?

— Хуже. Вчера доярка Зыбкина отравила десять коров. Заметьте — высокоудойных! — глаза-буравчики смотрят непрерывно, не моргают.

— Зыбкина? — прищурился Олег Павлович, стараясь не выдать охватившего волнения. — Их тут полдеревни!

Малев сокрушенно покачал головой:

— Представьте, Тонька Зыбкина, Прасковьина дочка. Кто бы мог подумать! Мать такая знаменитая. Между прочим, карбамидом.

И вдруг Малев словно застеснялся чего-то, потупил взгляд.

Олегу Павловичу стало ненавистно круглое самодовольное лицо собеседника. Буркнув, что ему некогда, зашагал к мосту. Потом потянуло оглянуться, и он оглянулся. Малев маячил на том же месте и глядел вслед. Когда Ивин оглянулся, бухгалтер потянул было руку к шляпе, снять, что ли, ее хотел, но спохватился и захромал к конторе по широкой пустынной улице.

«Вот идиот, — раздраженно размышлял Ивин, все еще поеживаясь от покалывания малевских глаз. — Живет же на свете злорадное племя, ничего ему не надо, только порадоваться чужой беде, без этого они не они. Говорят сочувственные слова, а нутро ликует. Так и Малев. Вроде бы сочувствовал Прасковье, а сам мысленно потирал руки. Мол, так-то! Хе-хе. Карбамидом десять высокоудойных… Попалась, голубушка! Вредное это племя, откуда только появляется.

Ивин заставил себя думать о другом. Какой смысл попусту раздражаться?

Но как же это стряслось у Тони? Вроде не первый день с карбамидом имеет дело и на тебе! Почему оплошка? Гадай не гадай — ничего не прояснится, пока не узнаешь подробностей. Главное все-таки не это, а то, что Медведев может ее под суд отдать, мужик крутой.

Лепестинья Федоровна не зря стыдила за Тоню. Ему передавали шепотком, с улыбкой: мол, вскружил девке голову, а он совсем и не собирался этого делать. Бабка Медведиха, как бы между прочим, предупредила:

— Ты Лепестинью-то не очень слушай, остерегайся Лепестинью-то. Мигом окрутит с какой-нибудь юбкой, право слово.

— Ворожея она, что ли?

— Мое дело остеречь, твое — на удочку не клюнуть. Девки-то разные бывают. Сказывают, на Тоньку Зыбкину заришься, на Прасковьину дочку?

Ивин неопределенно пожал плечами.

— Тонька ничего, — успокоила его бабка Медведиха, — блюдет себя. И Прасковья ничего, вот Трофим только скудает, шибко скудает здоровьем.

Тоню Олег Павлович и в самом деле выделил среди других девчат с первого приезда в деревню, это было почти год назад. Но сблизиться с нею по-настоящему так и не сумел.

Девушка она красивая, видная и, как однажды выразился тракторист Викул Петрович Медведев, «очень сдобная». Когда-то сам Викул имел большие виды на Тоню, ухаживал, говорят, даже предложение делал, но получил от ворот поворот и женился на рябой Нюрке Зыбкиной. Ревнивой и разбитной бабенкой оказалась Нюрка. Викул хоть и женился, но при каждом удобном случае вертелся возле Тони, завлекал смешными разговорами, иногда пускал в ход руки. Тоня посмеивалась, но рукам давала сдачи и стращала ухажера ревнивой женой. Нюрка узнала об этих ухаживаниях, устроила мужу громкую сцену, даже поленом замахнулась. Пришлось Викулу укротить прыть, а скоро появился у них сын, который окончательно приковал Викулу к Нюрке. Пожалуй, из-за нее Медведев Иван Михайлович открыл на центральной усадьбе ясли. О них толковали давно. Однако было недосуг, откладывали с весны на лето, с осени на зиму. Нюрка принесла сына в кабинет, положила на стол перед оторопевшим директором, сказав:

— У тебя своих младенцев нет, поводись с моим. Мне на работу надо, — и ушла.

Медведев, придя в себя, ругался почем зря, стекла дребезжали в окнах, вызвал Лепестинью Федоровну, вручил ей Нюркиного отпрыска:

— Водись до вечера, там разберемся.

Разбираться было нечего, пришлось директору раскошеливаться и открывать ясли.

Нюрка тоже доярка, на одной ферме с Тоней работает. Эта бабенка ловкая, вывернется из любого положения, а вот Тоня попала в беду. Наверно, коровы раствора карбамида напились и подохли. Не иначе.

Эх, Тоня, Тоня… Нравится девушка, очень нравится, взять бы да подойти и сказать начистоту. Что страшного? Хотел однажды проводить из клуба и объясниться, все как будто шло хорошо, из клуба вышли вместе, а потом руки и ноги свинцом налились, мысли вдруг словно выветрились, язык распух во рту — не двигался. Какое-то наваждение. Она убежала, ему до сих пор стыдно.

Потом утешал себя — что ни говори, а он старше ее на десять лет. Утешители толковали, будто такая разница для мужчины невелика, а самая нормальная. Но Олег Павлович твердил себе, что он для Тони неровня. Упорно твердил, это, особенно тогда, когда видел, что Тоня с кем-то разговаривает охотнее, чем с ним.