Встречи - Марк Галлай

Почему я рассказываю сейчас об этом, несмотря на то что сам Александр Трифонович меня лично не редактировал и вообще читал мои идущие в журнал сочинения (за исключением разве только первого — документальной повести «Через невидимые барьеры») лишь на последнем этапе — перед подписанием номера в печать? Да потому, что весь общий стиль взаимоотношений с авторами, господствовавший в «Новом мире» и столь чётко проявлявшийся в «технологии» редактирования рукописей, явно шёл «с головы» — от главного редактора. От его взглядов на литературу и на людей, занимающихся литературным трудом.

Но все это было гораздо позже.

А в тот осенний день 44-го года мы добрались до станции Вязьма и наутро были в Москве. Прощаясь на площади перед Белорусским вокзалом, обменялись, как водится, адресами, телефонами и категорическими обещаниями в самом ближайшем будущем обязательно встретиться.

Встретились мы через полтора десятка лет.

Многое за эти годы изменилось и вокруг нас, да и в нас самих. Относительно «вокруг нас» самое главное состояло в том, что ещё держалась — хотя уже не без некоторых издержек — атмосфера двадцатого съезда. Что же касается «нас самих», то, если говорить об Александре Трифоновиче, в 59-м году он, оставаясь большим поэтом, каким был и в день нашего первого знакомства, стал одним из лидеров и руководителей нашей литературной жизни, редактором лучшего литературного журнала…

Наверное, изменился, пусть в меньшей степени, и я сам: прежде всего, стал на 15 лет старше (обстоятельство, к сожалению, существенное), да и, так сказать, «по должности» стал отвечать не только за себя и экипаж своего самолёта. Ну и в довершение всего, вдруг ощутил потребность рассказать людям об увиденном и пережитом за годы пребывания в шкуре лётчика-испытателя и военного лётчика. В результате этих моих нездоровых устремлений и появилась моя первая рукопись («Через невидимые барьеры»).

Своё сочинение я показал Э.Г. Казакевичу, который его одобрил и, действуя уже по собственной инициативе, передал Александру Трифоновичу.

Впоследствии Казакевич рассказывал мне, что Александр Трифонович, бегло перелистав несколько страниц рукописи, спросил: «Кто ему пишет?» Казакевич ответил, что никто, автор пишет «себе сам», в чем нетрудно убедиться, сравнив написанное с манерой его устной речи. Александр Трифонович просмотрел ещё несколько страниц, сказал, что прочитает весь материал как следует (потом я узнал, что он вообще не любил пробегать рукопись «с пятое на десятое», а если уж собрался прочитать какую-то из них, то старался, по возможности, делать это внимательно и без пропусков). Закончился разговор тем, что Александр Трифонович резюмировал: «Будем печатать».

Так и началась моя скромная работа в литературе с лёгкой руки двух хороших людей — Эммануила Генриховича Казакевича и Александра Трифоновича Твардовского.

Конечно, если бы я был в этом смысле исключением, то для характеристики Александра Трифоновича данный факт никакого интереса не представлял бы. Однако то же самое, что и я, могут сказать о себе многие литераторы, пусть далеко не первого ряда по своему литературному калибру, но стоящие на той же гражданской позиции, на тех же концепциях восприятия жизни и людей, которые исповедовал и всеми силами поддерживал сам Александр Трифонович. А это уже, как говорится, факт не моей, а его биографии.

В редакции «Нового мира» начала шестидесятых годов я как-то очень скоро прижился, почувствовал себя своим человеком. Когда выкраивалось свободное время, приходил туда не только по делу, но и без дела — «просто так», поговорить, попить кофейку, иногда почитать интересную вёрстку, которая по причинам, от редакции не зависящим, до меня как подписчика «Нового мира», увы, не дошла бы.

И тут очень интересно было наблюдать Александра Трифоновича, невольно сравнивая его со многими известными мне людьми, занимавшими так называемые «ответственные посты» — в промышленности, в военном ведомстве, в литературе.

Прежде всего обращало на себя внимание полное отсутствие в поведении Александра Трифоновича, к сожалению, довольно распространённых на определённых иерархических этажах нашего общества «генеральско-депутатских» манер.

Скорее, даже напротив: иногда он любил подпустить в разговоре что-то с небольшим внешним налётом этакой глубинной деревенской простоватости, хотя, конечно, никого эта «простоватость» в заблуждение не вводила.

Ни разу я не слышал, чтобы Александр Трифонович не то чтобы подчёркивал, но даже чтобы вскользь дал понять о своей близости к сферам руководящим (вроде: «Об этом надо будет поговорить в ЦК», или: «Вчера Никита Сергеевич мне сказал…»), хотя в действительности был в эти сферы вхож. Более того: всячески стремился эту «вхожесть» использовать на благо литературе, да и не только литературе.

Вхож в сферы — был. Но не «витал» в них! И взоры его были направлены не только и, наверное, не столько вверх (как это нередко случается с людьми, удостоившимися выдвижения на «посты»), но и вниз, и вбок.

И к людям он относился хотя и не универсально любовно, но внимательно — так сказать, штучно. Не обходился удобным обобщением «народ», а видел в каждом человеке, с которым соприкасался, именно отдельного человека.

Может быть, мелкая, но, как мне кажется, характерная подробность: поздравительные письма к Новому году, Дню Победы и другим праздничным дням, приходившие из редакции «Нового мира». Кто не знает этих поздравительных посланий! Обычно это печатный бланк, чаще всего даже без обращения к адресату (лишняя работа — ещё обращение каждый раз впечатывать!), с небрежной даже не подписью, а скорее визой руководителя поздравляющей организации. Читая такое послание, ясно представляешь себе секретаря, который, ворча, заготовляет по имеющемуся списку пухлую пачку поздравлений и тащит их на стол высокому шефу, а тот, не отрываясь от текущих дел и разговоров, почти не глядя, ставит на каждом листке свою подпись — закорючку… Кто из нас не получает подобные послания десятками? Получает, просматривает — и выбрасывает… В общем, уровень эмоций получателя вполне соответствует уровню эмоций отправителя.

Но «новомирские» поздравления я храню. И не только потому, что на большинстве из них вижу подписи нескольких далеко не безразличных мне людей (которым, я знаю, в свою очередь был не вполне безразличен и я сам), а прежде всего — из-за приписок Александра Трифоновича. В каждой из них — то самое не «обобщённое», личное отношение ко мне — как к каждому человеку, к которому он обращался.

Вот маленький листок с поздравлением ко дню 1 Мая (к сожалению, не сохранился конверт с почтовыми штемпелями, поэтому трудно установить, какого года). Конечно — первый экземпляр: из «Нового мира» письма под копирку не приходили. Казалось бы, что в подобной ситуации требовалось от Александра Трифоновича? Подписаться — и все. А он подписывается — и делает тёплую приписку: «Рад за Ваши успехи, дорогой М.Л.!» (видимо, дело было после какой-то моей публикации, показавшейся ему удачной).