Лапти - Петр Замойский

Город с трех сторон опоясан большой рекой. Реку перерезает длинный красный мост. Огромные быки со стороны течения упирались в дно, а рельсы на их ребрах покрылись ржавью и зеленой плесенью.

В далеком уездном городе стояла тишина. В нем не было ни фабрик, ни заводов, ни даже поблизости железной дороги. Он напоминал большое село.

На Советской площади, в самом центре города, — церковь. Недалеко от церкви — молодой сквер. Небольшие деревца, березы, липы, клены, дружно принялись и зеленели, земля под ними добротная — чернозем.

Влево от сквера, окнами на церковь, — ряд красных, низеньких и чрезвычайно похожих друг на друга домиков. На домиках вывески:

УОНО

УКОМТРУД

УКОМ ПАРТИИ

УКОМСОМОЛ

Дядя Егор подъехал к воротам двухэтажного дома, в котором был трактир Карасева. Сам Карасев стоял на балконе, обтирал вспотевшую лысину. Прищурившись, он долго рассматривал приезжих.

Дядя Егор снял картуз, поклонился.

— Как поживаем, Андрей Кузьмич?

Карасев узнал его. Да и кого Карасев не знал!

— А-а, это ты, Егорушка? То-то, гляжу я… Небось к базару, а?

Меринка купить вздумал…

— Купи, купи… Базар завтра ба-альшой будет. Лошадей татары навели, стра-асть… Сейчас у меня сидят. Ну, отпрягай да иди к ним, торгуйся.

Прасковья взяла узлы и собралась уходить.

— Придешь, что ль? — спросил ее дядя Егор. — А то и домой вместе поедем.

— Там увижу… Может, приду… Ты не с ночевкой?

— Как выйдет. Если нынче куплю — уеду. Предбазарье-то вон, вишь, какое, лучше базара. А завтра, гляди, что будет!

— Ну, тебе виднее. А я пойду искать Степу.

— Помяни ему, кто вез-то тебя!

Прасковья пошла в общежитие, где раньше жил Степан и все члены уисполкома. Но оказалось, что общежития уже нет, столовой тоже нет, и все «ответственные» разошлись по квартирам.

Куда и на какую улицу перешел Степан, Прасковья не знала.

Она долго бродила по городу, не решаясь спросить, где теперь живут члены уисполкома. Жара усиливалась. Пыль на улицах тучами поднималась вслед за проезжавшими подводами. Из всех окрестных сел люди съезжались сюда на базар, который должен открыться завтра. Но сегодня надо занять места и заранее найти ночлег.

Вдоль дорог, близко к палисадникам, стояли телефонные и телеграфные столбы.

Какая-то женщина старательно и не торопясь объясняла Прасковье:

— Так вот и иди по этой улице и иди. Первая проволока повернет налево — не ходи; другая направо — это в больницу, а третья — она и будет. Прямо на палисадник уткнешься. Дом — большой, синий. По бокам, с одной стороны, ворота крашеные. В них не ходи, а в калитку. Рядом крыльцо со ступеньками.

Прасковья пошла.

Вот телефонные столбы разделились: один — влево, другой — вправо. Пошла дальше, к краю города. Там уж виднелись кузницы, старое здание воинского присутствия, канатные мастерские, а еще дальше — кладбище.

Но до края города не дошла. Телефон повернул к синему большому дому. В том селе, где жила Прасковья, таких домов не было. Этот дом, конечно, принадлежал богатеям.

Прасковья взглянула на крыльцо: высокое оно, много на нем ступенек.

«Тут!»

Отворила калитку в воротах, оттуда на нее лениво забрехала собачонка, вся обвешанная репьями. На крыльцо вышла толстая, с сердитым лицом, женщина. Тяжело вздохнув, она утробным голосом спросила:

— Это вам кого?

— К мужу я, — ответила Прасковья.

Женщина повела глазами в другую сторону, увидела кур, облепивших свиное корыто, и наотмашь бросила в них помелом.

Кого?

— Степана Иваныча.

— А вы кто ему будете?

— Да жена я его… Нешто он вам не говорил?

Женщина покачала головой.

— Он ушел. Митинга у них. Иди, подождешь.

Прасковья вошла в дом, прошла в Степанову комнату. На глаза попалось полотенце. Это полотенце она ему давно еще принесла. Обрадовалась полотенцу, как родному:

«Гляди-ка, цело».

Положила узлы и попросила у хозяйки воды умыться.

Умылась, причесала волосы и села. Стала оглядывать комнату. Все убрано, все на месте, полы вымыты, разостланы половики, а на окнах занавески.

Заглянула за перегородку. Там стояла кровать. Около перегородки — стол, а на столе аккуратно сложены книги, бумага. Повела глазами по стенам. Висят разные портреты, картины.

«Ишь как у него тут!»

И ей вдруг неловко стало. Робость охватила. Невольно подумала, оглядев себя:

«Втащилась к нему — да в лаптях, да с обветренной рожей. И что я, дура, сарафан такой напялила на себя? Ну, чего хозяйка подумает? Дикосовый надо бы надеть».

Зеркало висело на стене.

«Небось хозяйское».

Поправила волосы под платок.

«А чего я боюсь? Аль чужая ему? Аль не муж он мне?»

И улыбнулась.

В зеркале увидела голубые глаза с поволокой, русые взбившиеся волосы, а на щеках смуглый румянец.

Вспомнила про гостинцы и спохватилась:

«Ах, дура, совсем забыла! Ведь масло-то небось растопилось и яйца перебились».

Развязала узел, стала перебирать яйца, лепешки. Некоторые лепешки раскрошились, яйца были целы. Масло размякло, но из горшка не вытекло. Над платком, чтоб не сорить на пол, съела измятые лепешки, вынула яйца, обтерла их, постлала на стол бумагу и положила.

«Пойду встречу его».

Затрещал телефон. От неожиданности вздрогнула, испуганно посмотрела на загадочную коробку с двумя колокольчиками и ручкой. Такого чуда, которое само звонит, она еще не видела.

Вошла хозяйка и сказала:

— Он скоро придет.

— А я навстречу ему пойду, — улыбнулась Прасковья и вышла.

В зале народного дома много было приезжих из деревень. Они толпились возле дверей, в проходе, на скамьях сидели.

Прасковья протолкалась вперед, глазами поискала Степана, но не нашла.

Митинг был в самом разгаре. Какой-то высокий и тощий человек, ссутулившись, ходил по сцене, размахивал руками и все что-то сердито кричал. И хотя голос у него был надорванный, охрипший, он все же не переставал говорить, грозил кому-то крепко сжатыми кулаками, злобно таращил глаза. Казалось, он ругает эту собравшуюся здесь публику.

Прасковье стало жаль тощего и сутулого человека. Ведь он был еще молоденький, худенький, а вот, вишь, кто-то обидел его, чуть до слез не довел.

Хотелось с кем-нибудь поговорить. Обернулась — рядом старушонка.

— Бабушка, ты не знаешь, за что казнят этого человека?

У старушонки морщинистое лицо, в глазах слезы. Не оборачиваясь к Прасковье, она ответила:

— Целый час, родимая ты моя, все баит и баит, целый битый час. И где только у него берется? Тощий-то какой, сухой-то какой-ой!.. Молочка бы ему, сердешному! Парного, прямо из-под коровки… Сирота, мотри, несчастна, разобижена.

Вдруг тощий человек остановился, взмахнул рукой и с надсадой что-то выкрикнул. И сразу же так затрещало в зале, что Прасковья даже вздрогнула. А тощий и высокий сердито повернулся и ушел со сцены. Из-за стола раздался басистый голос:

— Следующее слово товарищу Сорокину!

Прасковья так и вскинулась. Захотелось сейчас же пойти к нему.

Но Степан уже начал говорить. Тревожен был его голос. Прасковье казалось, что Степан ругает кого-то, кто сидит вот здесь же. Она знала, что таким голосом он, когда был председателем сельсовета, говорил на сходках или ругался с богачами.

Степан говорил о каких-то заморских буржуях, о том, как эти буржуи хотят приехать на кораблях, отобрать у мужиков землю и отдать ее помещикам, а фабрики и заводы — господам.

И не утерпела. Толкнув старушку и указав на Степана, прошептала:

— Это муж мой, Степа.

Голос Степана поднимался все выше, становился звончее.

— Знаем, загрызли бы нас, да зубы у них гнилые. А ежели торговать с нами хотят — поторгуем, воевать хотят — повоюем. В обиду не дадимся, на подкупы не пойдем. А кто мешаться под ногами будет, тем гадам башку долой!.. Большевик — народ такой…

Степану хлопали и кричали долго. А он стоял и вытирал мокрый лоб. Кто-то читал по бумаге, поднимали руки, потом встали и протяжно пели. А после этого все рванулись к выходу.

Прасковья мельком видела, как к Степану сразу подошли несколько человек, принялись жать ему руку, торопливо что-то говорили, а он улыбался.

Тряхнув головой, собрал бумажки со стола, сунул их в портфель.

Степан, никогда не удивлявшийся, что к нему приходила Прасковья, на этот раз, неожиданно встретив ее около дверей, вздрогнул:

— Ты… как сюда попала?

— А я прямо с фатеры.

— Одна?

— Одна. Подвез меня дядя Егор.

— Ну, пойдем.

Шел и все время оглядывался, словно боясь кого-то встретить. Прасковья еле поспевала за его крупными шагами. На ходу говорила ему:

— Я кое-что принесла тебе. Корова-то на отеле у нас, а я у людей масла заняла. Топить не стала, ты, я знаю, чухонское любишь.