Литература - это послание (интервью) - Ирина Полянская

-- Е.Ч. Да, надо признать, наиболее сильное впечатление в романе "Прохождение тени" производит образ отца -- человека невероятной судьбы, вышедшего несломленным из всех испытаний, в которые его бросала жизнь...

-- И.П. К сожалению, эта самая жизнь сложилась таким образом, что с отцом мы разошлись. После выхода романа я получила от него письмо -- первое за много-много лет, в котором он договаривает то, что не успел сказать мне полжизни назад, во времена происшедшего у нас разрыва. И хоть там было много несправедливого, это письмо меня ранило, не могло не ранить, неделю я болела им, но эта боль была расплатой за художество, -- оказывается, мало написать роман, надо еще уметь и за него ответить. Мама к этому времени уже умерла, так что заступиться за меня было некому.

-- Е.Ч. Вы сказали, что уже в возрасте четырнадцати лет поняли, что будете писателем. Не могли бы поподробней рассказать об этом моменте?

-- И.П. Пожалуй, это началось во мне еще раньше. Примерно с десяти лет я вела дневник. Прекрасно помню тот день, когда мне вдруг пришла в голову эта идея -- писать. Многие писатели помнят подобный момент в своей жизни. В то время мы жили на Волге, в городе химиков Новокуйбышевске. Этот новый город был заселен молодыми людьми, строящими знаменитый на всю страну нефтехимкомбинат. Этот город и стал для меня родным... С нами, детьми, тогда много возились, взрослые вывозили нас на Волгу, устраивали лодочные походы, костры, жизнь била ключом. В городе были прекрасные библиотеки, и во все я была записана. И вот в один из дней я вдруг написала первый свой рассказ, конечно во многом навеянный прочитанными книгами. Действие в нем происходит в дни Парижской Коммуны... В камере Бастилии сидит якобинец, к нему приходит начальник тюрьмы, чтобы сыграть с ним в шахматы и провести диспут. А наутро якобинца должны гильотинировать...

Мама отнеслась к этому ответственно и повела меня в нашу новокуйбышевскую газету "Знамя коммунизма". Ее редактор, тогда еще молодой человек Геннадий Исаков, прочитав рассказ, поздравил нас и сказал: "Будем печатать". И прибавил, обращаясь к маме: "Может быть, мы с вами присутствуем при рождении таланта..." Конечно, это была дежурная фраза, но я поверила ей безоговорочно... Рассказ вскоре вышел. Все это так сильно меня поразило, что рассказы из меня просто полились ручьем. Я была принята в литературное объединение при газете, с нетерпением ждала каждого заседания. Мне казалось, что все дверные ручки в редакции -- золотые! Мой рассказ был торжественно прочитан на собрании этого литобъединения, мне преподнесли букет красных гвоздик, поаплодировали, поражаясь тому, что автор так молод, а уже хорошо знает историю Франции... И во всем нашем городе, не говоря уже о литобъединении или редакции газеты, не нашлось человека, который бы указал автору и его наставникам на смехотворную ошибку: во времена Парижской Коммуны уже не было ни Бастилии, ни якобинцев, которых повывели лет за семьдесят до описываемых событий... Но такова была вера в печатное слово, что никто ничего не заметил, даже моя мама, хорошо знавшая историю.

-- Е.Ч. Ну, а что было дальше?

-- И.П. Параллельно с обычной школой я закончила музыкальную по классу фортепиано и поступила в музучилище города Орджоникидзе. Маме почему-то очень хотелось видеть меня пианисткой. В этот период я окунулась в почти иностранную среду -- ранняя молодость, новые знакомства, Кавказ предо мною -- все очень красивое, замечательное. Начало 70-х, тогда Кавказ был совсем другим -- не таким, как в 80-е и уж тем более в 90-е. Совершенно случайно меня определили в группу слепых студентов-музыкантов. Их набирали по всему Кавказу, среди них встречались музыкально очень одаренные. Я занималась с ними в одной группе, мы с ними сдружились. Мне было интересно наблюдать за ними -- например, некоторые из слепых, словно цветы, чувствуют солнце и всегда могут указать на него, даже если небо покрыто тучами. Существование этих людей выстроено на абсолютном доверии к миру -- иным оно быть и не может. Думаю, что кое-чему мне удалось у них научиться. Как-то раз я задалась воистину невыполнимой задачей -- решила рассказать слепым про звездное небо... Мы взобрались на крышу, и вот там, на крыше нашего музучилища, я провела одну из самых удивительных лекций в своей жизни. При виде доверчиво задранных к звездному небу слепых лиц я забыла обо всем, мною овладел приступ необыкновенного красноречия, в общем, это было сродни вдохновению... Спустя много лет эта история случайно всплыла в моей памяти -- и вот она-то и явилась тем самым зерном, из которого проклюнулась идея романа "Прохождение тени"... После музучилища, которое я не закончила, я уехала в Ростов к бабушке и уже там, совершенно неожиданно для себя, поступила в знаменитое ростовское Училище искусств на актерское отделение. Так что по своему первому образованию я -- драматическая актриса.

-- Е.Ч. Чем же был вызван такой решительный шаг? И почему театр, а не литература наконец?

-- И.П. Я поняла, что музыкального исполнителя из меня не выйдет -- не та техника, не та рука, к тому же больной позвоночник не позволял долго просиживать за инструментом... В ростовском Училище искусств я закончила мастер-класс народного артиста Михаила Ильича Бушнова. Прекраснейший человек и чудесный педагог, учеба у него была для меня счастьем. Это был (и есть) классический театральный актер старой складки, воспитанный на школе Завадского, работавшего когда-то в ростовском драмтеатре. Он совершенно замечательно играл царя Федора Иоанновича. В тот момент я была почти убеждена, что так и буду актрисой. Я играла Комиссара в "Оптимистической трагедии", потому что любила Алису Коонен и потому что мне нравилась Лариса Рейснер. Я играла Настасью Филипповну, потому что любила Достоевского. Моим амплуа было -- драматическая героиня. С лирической героиней у меня не ладилось. Леди Макбет Шекспира я могла сыграть. Но лирическую роль, скажем Джульетту, -- уже нет. Театр -- дело компромиссное, потому что актер зависит от репертуара. В понятие репертуара входила советская драматургия, которая тогда была ужасна. Я не могла играть даже роли Горького: они вставали мне поперек горла. И все это время я продолжала писать. Пришла в редакцию газеты "Ростовский комсомолец": печатала там свои рассказики, ездила в командировки по области. Как-то отправила свои произведения в Москву на творческий конкурс в Литературный институт и получила вызов на вступительные экзамены. А когда я приехала туда, то сразу почувствовала, что вхожу в свой дом.

-- Е.Ч. Что вам дала учеба в Литинституте?

-- И.П. В Литинституте я узнала о существовании современной литературы, о которой у меня было довольно туманное представление. Скажем, о Трифонове, Семине, Казакове. Это было время повального увлечения самиздатом: по рукам студентов свободно гуляли Солженицын, Набоков, Вен. Ерофеев, неизданный Платонов, Саша Соколов. В Литинституте я на

училась по-настоящему ч и т а т ь. Это самое главное -

п р о ч и т а т ь книгу. Научиться читать ее построчно, как бы заглядывая автору через плечо: как это у него все получается? Ты начинаешь самой печенкой чувствовать автора, понимать его задачи, настроения, в которые он был погружен в момент создания книги.

-- Е.Ч. Итак, все пришло на круги своя... Вы учитесь литературе, посещаете семинары, входите в литературную среду. До романа, который принес вам известность, вы писали рассказы и повести, обратившие на себя внимание знатоков тонкой инструментовкой письма, лиризмом...

-- И.П. В "большой", журнальной литературе я дебютировала с легкой руки Елены Невзглядовой в журнале "Аврора" в 82-м году рассказом "Как провожают пароходы...". В 83-м году в издательстве "Молодая гвардия" у меня уже лежала одобренная к изданию первая книжка повестей и рассказов "Предлагаемые обстоятельства", которую там промариновали шесть лет. В это время, пока я, лия слезы, обивала пороги издательства, в разных местах вышли три книги женщин-прозаиков, с которыми я дебютировала почти одновременно, -- Татьяны Толстой, Тани Набатниковой и рижанки Марины Костенецкой. И -- о, ужас! --все эти три писательницы, не сговариваясь, дали своим книжкам одно и то же заглавие: "На золотом крыльце сидели...". Помню, как эта синхронность меня тогда поразила и даже напугала... Я поняла, сколь много опасностей подкарауливает неопытного автора. Я критически перечитала свою рукопись и постаралась ее пересоставить, чтоб как можно дальше уйти от кукольно-елочной эстетики и инфантилизма, почти неизбежного для первой книги молодого автора.

-- Е.Ч. Из чего у вас рождается замысел сочинения? Расскажите о вашем рабочем методе...

-- И.П. Для того чтобы подвигнуть себя на написание текста, мне нужен толчок из реальной жизни. Для меня это очень важно -- ну вот как в случае со слепыми на крыше... Бывает и по-другому -- на помощь приходит литературное впечатление, выуженная из художественного или документального текста выразительная деталь, подробность... Так, например, родился мой новомирский рассказ "Тихая комната", первотолчком к написанию которого послужило вполне конкретное письмо Варлама Шаламова, опубликованное несколько лет назад в "Знамени". Шаламов там описывает свою комнату, полученную после долгих лет заключения, мытарств по провинциальным городкам и возвращения в Москву, --первую комнату в своей жизни... Это письмо выделяется особым тоном умиротворенного покоя и даже угадываемого счастья. Шаламов пишет, как он ее обустраивает и как она ему нравится, -- в особенности же нравится тем, что это т и х а я комната, очень т и х а я, вполне подходящая для его писательской работы... Само это слово -- т и х а я -- проходит эхом через письмо не раз и не два, но к концу письма мы вдруг понимаем (из его оговорки), что писатель глух, что его слух после перенесенных в заключении болезней и побоев постепенно гаснет и он уже не в состоянии отличить тихую комнату от не тихой... А в самом конце письма мы узнаем, что комната вовсе не была тихой: дом стоял у Хорошевского шоссе, по которому с грохотом и воем мчались машины. Но ему, бедному, уж так хотелось уюта -- не хуже, чем у других... Я нашла и опросила нескольких людей, близко знавших Шаламова, и в результате этих изысканий собрала кое-какой материал. В итоге родился рассказ об этой комнате, построенный на свидетельствах очевидцев, воссоздающий бытовые подробности и детали жизни этого писателя, нигде в рассказе прямо не называемого... Дом этот, к сожалению, давно снесен, так что мой рассказ можно посчитать за виртуальный музей этой комнаты Шаламова, с которым я, по праву своего лагерного происхождения, чувствую особое родство. Последние годы Шаламов страдал обострениями вынесенной с каторги болезни Меньера, приводящей к внезапным припадкам и потере сознания, и поэтому всегда носил в нагрудном кармашке записку, адресованную к случайным прохожим, -- что следует делать в таком случае: "Помочь лечь... голову обливать холодной водой... вынести на свежий воздух из душного помещения... Не усаживать и не поднимать голову. Вызвать "скорую помощь". Горькая ирония судьбы заключалась в том, что этот, может быть, самый бескомпромиссный и несгибаемый человек в русской литературе, не признающий над собою ничьей власти, мог легко впасть в зависимость от первого встречного... Мне удалось в ЦГАЛИ в фонде Шаламова сделать ксерокопию с этой потертой от долгого ношения справки и вставить этот поразительный документ в свой рассказ.