Rusкая чурка - Сергей Соколкин

Хотя… Рано, ох, рано батькивщина Земли Русской знову загуляла напропалую и забражничала горилкой. Не успеют безусые парубки подрасти, а жинки поменять чоловиков, как случится «Майдан»… И теперь уже Кавалер Большого Креста ордена Почётного легиона – еще не лысый дидько Президент, дающий по Европам гопака, внезапно сменив гендер, станет ласковой беременной женщиной, хоть и с шахтерскими корнями, но швейцарскими счетами, и с легкой недоуменнной грустью уступит свое теплое, насиженное местечко в несущемся локомотиве истории… Кому? Да хотя бы этой всенародно-коханой красотке с косой, на поверку оказавшейся – Кощеем Бессмертным. С яйцами. И по новой моде – уже не от Фаберже, а от Евросоюза… Или кому другому. Впрочем, как вы, надеюсь, понимаете, все это не имеет к нашей истории, ну, абсолютно никакого отношения. Да и времена пока другие… Хотя мало ли что может случиться в будущем… Или в прошлом…

В общем, это я все к тому, что по национальности она себя считала русской, даже пошла в Махачкале в церковь и крестилась под именем Елизаветы. Правда, так мы ее называть не будем. Под таким именем ее знает Господь.

Они вошли тихо, за добычей… За ней. Их было не пятеро… Их было трое…

– Почему их трое? – обливаясь холодным предательским по́том, с тупым, звериным испугом думала она, съежившись и словно уменьшившись в своих человеческих, земных размерах, задеревеневшими, почти каменными кистями рук намертво сжимая черную пластмассовую рукоятку большого, дрожащего кухонного ножа…

Она стояла, вдавливаясь дрожащей мокрой спиной в холодную белую стену, спрятавшись за открытую настежь, почему-то обшарпанную, омертвевшую дверь в кабинет музыки новой, только что отстроенной школы. Голосовые связки в пересохшем, першащем, перехваченном пульсирующей болью горле, словно обмотанном колючей проволокой, горели и ныли, не в силах не только произвести членораздельно слово, но даже выдавить простой мычащий звук.

Они молча заглянули под парты, во встроенные шкафы, зачем-то приподняли крышку пианино. К двери даже не подошли. Значит, больше не чувствовали Алину, не ощущали. От злости даже разбили люстру. Порычали, поклокотали, повыли, поразмахивали блестящими острыми ножичками… И ушли быстро, оставив одного сторожить, того самого, психопатного. От скуки и наглости он задремал, сев за учительский стол и положив голову на руки.

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили… – вдруг услышала она откуда-то издалека, изнутри, сквозь ватную усталость, свой собственный, непонятно к кому театрально обращенный голос… И ей хотелось… ох, как хотелось убить… безумно, зверски.

Она, выждав время, на цыпочках выбравшись из укрытия, беззвучно и осторожно, словно скользя по канату, подкралась к нему и сладострастно приставила нож холодным, зазубренным острием к его шее, сбоку. Она жаждала видеть его лицо, его испуганную, искаженную болью рожу… Он, очнувшись, вскинул голову, пытаясь вскочить, но она надавила сильнее, сталь легко проткнула мягкую, эластичную кожу, и он, отшатнувшись, упал со стула…

– За что, за что? Не надо! – кричал он, дергая плечами, словно пытаясь выпрыгнуть из своего собственного тела.

– За то, – выдыхала она, все сильнее нажимая коленом ему в пах, чувствуя исходящее тепло его тела и мерзкий, гнилостный запах изо рта. Глаза его были маленькими, черненькими, их хотелось выковырять, в них гнездился отвратительный болезненный ужас. Они плакали, словно мочились…

Она воткнула нож ему в горло, потом еще. Он рычал, булькал, как болотный газ, выпуская воздух разорванным кадыком, открывал рот, пытаясь вдохнуть, дергал бесполезными уже руками и смешно дрыгал короткими волосатыми ногами в одном, как-то еще держащемся на большом пальце правой ноги шлепанце. Его кровь, густая, липкая, изрыгнулась горячим фонтаном в ее восторженное, опьяненное мщением лицо, доставляя ни с чем не сравнимое физиологическое, почти сексуальное удовольствие. Кровища пропитала ее белую блузку и медленно стекала в глубокую ложбинку между грудей. Через несколько секунд он дернулся в последний раз и затих, застыв на полу в нелепой изломанной позе. Голова свисала набок, как у игрушечной тряпичной куклы. Посреди комнаты в остывающей луже одиноко стоял потерянный шлепанец.

– Третий из пяти, – ухнула в ее мозгу вернувшаяся память, – на земле очередным чуркой теперь меньше…

…Она тут же, во сне, обессилела и дальше снова спала без сновидений. Недели на две они покинули ее возбужденную головку. Но она знала, что они вернутся… До утра еще оставалось время.

Итак, Алина лежала в одинокой, горячей, разбросанной постели и читала Гитлера, выделяя галочками и звездочками понравившиеся места. Хотя так говорить не совсем правильно. Ей нравилось все, вернее, почти все из того, что она понимала, кроме конца книги, где автор, одуревший и озверевший в крепости-тюрьме Ландсберг, уже «наезжает» на Россию. Временами Алина даже жалела, что не она написала эту книгу, настолько мысли Адольфа Алоисьевича и его взгляд на мир стали совпадать с ее собственными.

«Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека…»

«Таким образом, можно отметить, что результатом каждого скрещивания рас является:

а) снижение уровня более высокой расы;

б) физический и умственный регресс, а тем самым и начало хотя и медленного, но систематического вырождения.

Содействовать этакому развитию означает грешить против воли всевышнего вечного нашего творца».

– Нижестоящая раса… Грешить против воли Всевышнего… – повторила она про себя и опять вспоминала свою жизнь в «гребаном» Дагестане в 80–90-е годы, речи местных вождей-князьков, которыми перманентно интересовались московские органы, но никак, видимо, не могли или не хотели их унять. Вспоминала слова распоясавшегося соседа Магомеда Каримова (они там все либо Магомеды, либо Ахмеды) о том, что, сколько бы она там ни трепыхалась, все равно будет «его» (потому, что его папашка был большой шишкой в местной ментовке), а он сам обязательно будет «ну, просто неприлично богатым». Богатей, твою мамину мать! Еще она никак не могла забыть обидные – то презрительные, то заискивающие – взгляды «страшных, как шайтан» Аминат и Патимат из ее класса. Ведь все парни на перемене, как пчелы, облепляли именно ее, приставая кто с комплиментами, кто с шуточками, кто просто нагло осматривал ее, а кто даже как бы невзначай пытался дотронуться до какой-нибудь части ее тела, тогда как те две страшные курицы ходили никому не нужной парочкой по школьному коридору… В классе она считалась русской. А они – кто лезгины, кто аварцы, кто чеченцы, кто табасаранцы (и не выговоришь ведь). Дружба народов, однако!..

– С теми-то пятью тварями понятно… А вот Магомеда, например, смогла бы я убить, завалить, как они говорят? Ведь он же животное и бандит, – подумала девушка. – Смогу или нет, если будет нужно? Ну, если он меня найдет и реально возьмет за горло?!.

…Алина взяла черный карандаш и обвела: «Будущее движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими сторонники его выступают на защиту своего учения, решительно борясь против всех тех, кто конкурирует с данным учением.

Величайшей ошибкой является предположение, будто от объединения с аналогичными нам организациями мы становимся сильней. Чисто внешним образом это может быть и так. В глазах поверхностных наблюдателей организация после объединения с аналогичными другими организациями становится могущественнее. На деле же это не так. В действительности такое объединение несет в себе только зародыш будущей внутренней слабости…»

«От фанатизма и нетерпимости», – с очаровательной улыбкой бультерьерши повторила Алина, опять подумав о ментовском выкормыше Магомеде, потянулась, откинула одеяло и легко вскочила на ноги. Подошла к зеркалу, поправила короткую маечку, слегка прикрывающую спортивный живот, покрутила бедрами, остановила взгляд на упругих, без следов целлюлита, ягодицах и отметила, что она бы себе понравилась, будь она мужчиной. И еще ей бы очень пошла черная гестаповская форма, как у Штирлица. И хлыстик в руке… Или он не из гестапо? Ну, тогда как у папашки Мюллера… Чепуха какая-то. Расхохоталась, вспомнив рассказ-анекдот одной москвички-узбечки, вернувшейся из Ташкента со спортивных соревнований. У нее в номере стоял телевизор. И вечером после выступлений ей удавалось немного его посмотреть. По центральному каналу показывали сериал «Семнадцать мгновений весны», но уже по новой, национальной моде адаптированный для местного населения и переведенный на узбекский язык. Большей комедии она в своей жизни не видела. Она не помнила деталей, но смысл рассказа был в диалогах. Обращается круглолицый, с выпуклыми глазищами, Мюллер к интеллигентному Штирлицу и говорит: