Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».
«Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего».
Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.
Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.
Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь…
Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.
А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу.
На улице морось.
Холодно.
Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.
Сырой и угрюмый.
Осень, сука.
— Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? — спрашиваю преувеличенно бодро.
Не отвечает.
— Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.
— Посади меня в машину. Я хочу домой, — хрипло говорит она.
— В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? — стучу пальцем по лбу.
Пожимает плечами.
— Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.
— Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.
«Что она может решить завтра?» — спрашиваю себя.
— Завтра уже наступило.
Инна роется в сумке.
— Я сигареты забыла.
— Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.
Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы — те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются…
Главное — добраться до дома.
Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:
— Поехали быстрей.
Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого пол-литра водки и не помню сколько пива.
Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом — я не разбираюсь.
Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.
Наглые пьяные глаза. И губы.
Она знает, что со мной делать.
Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:
— Ой, а там у нас что?..
Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.
В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.
Выходим на другую сторону.
— Это хорошо, что ты недалеко живешь, — влажно шепчет в ухо бывшая жена.
Ловить тачку приходится долго.
Машин на Профсоюзке резко убавилось.
Ночь.
Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.
— Давай я договорюсь, у меня всегда получается, — говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.
На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка…
Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять…
Хотя бы в виде иллюзии обладания.
Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.
Поднимаю руку снова.
Редкие машины проезжают мимо.
Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.
Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:
— Ара, вон цэс? Лав эс?
Хачик — крупный, носатый — смотрит оторопело.
— Лав эм, — отвечает. — Куда?
— На развилку, Каширского и Варшавки.
— Что дашь?
— Жена тебе твоя даст.
«Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…»
— Полтинник — поедем?
Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.
Хачик открывает заднюю дверь.
Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.
Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.
Само стекло все в длинных трещинах.
Сворачиваем на Нахимовский.
— Откуда язык наш знаешь? — разглядывает меня в зеркало водила.
— В армии скучно было, — отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. — Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.
Инна прижимается ко мне плечом и ногой.
— Шноравор лини! — улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.
Мое ухо ловит шепот:
— А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь…
— Нет, — качаю головой. — Не забуду. Наоборот, в гости позову…
— А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… — дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.
— Перестань.
Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:
— Да, моя господина!
— Я серьезно.
Молчание.
Едем без музыки, и то хорошо.
Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».
Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных… Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже…
Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.
Кладу руку ей на колено.
На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.
— Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, — объясняю.
— А, «платный поворот», — кивает водила. — Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…
— Сейчас нет никого, не бойся.
Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.
Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.
— Бари гишер! — говорит мне армянин.
— Луйс бари! — отвечаю. — Спокойной ночи.
Пока я вожусь с домофоном, Инна, глядя вслед отъезжающей «шестерке», хмыкает:
— Ты бы лучше китайский учил…
— Понимаешь, не было у нас в части китайцев. Ары были, азера были, даги были. А китайцы — нет. Еще скучно было, времени много. Зато когда я на тебе женился — скучать больше не пришлось.
Ее лицо каменеет.
— Ты что этим сказать хочешь?
Открываю дверь:
— «Велкам» хочу сказать. Добро пожаловать. Кстати, по-китайски — «хуаньин-гуаньин!» будет.
— Ты-то откуда знаешь?
— У меня группа китайская сейчас. Научили.
В лифте едем молча.
Дверь моей квартиры самая обычная, деревяшка. Бабушка умерла весной, летом квартира пустовала, сейчас вот я переехал.
Инна разглядывает интерьер.
— Ну, если сделаешь ремонт… Хотя, зная тебя…
— Проходи, можешь не разуваться. Тапок все равно нет. Вон туда, в большую комнату.
…Ремонт? Какой, в жопу, ремонт…
Стягивая туфли, хмыкает:
— Да уж… Большая…
— Какая есть.
— Тапочки у тебя хоть имеются?
— Я ж говорил — можешь так… Или возьми мои, я в носках.
Не о том, не о том говорим. Какие, на хер, тапочки…
— Ты проходи, я чайник поставлю.
Кухня засрана до предела.
Голая лампочка. Мертвый блеск пустых бутылок — предательской шеренгой, вдоль стены.
Мусорное ведро у плиты — опрокинутое, с вывалившимися упаковками из-под «доширака», консервными банками и пакетами — словно проблевалось.
Холодильник «ЗиЛ» с автомобильной ручкой, потянуть и нажать, чтобы открыть дверцу. Отец говорил как-то, что этот агрегат покупали еще до полета Гагарина, лет сорок назад. И ведь работает до сих пор.
Внутри — кастрюля с серым комом овсянки недельной давности. В секции для яиц — половина луковицы.
Вот и вся моя еда.
Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное.
Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит».
Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма.
— Где у тебя свет в туалете зажигается? — раздается за спиной голос.
Вздрагиваю: не привык, что она — у меня.