Вопреки всему - Валерий Тимофеев

Раннее холодное утро, когда угасающие звезды еще просматриваются на фоне светлеющего неба, застало меня целеустремленно шагающим к уже знакомому болотному мыску. И начались первые отрезвляющие романтическую душу сюрпризы: сказался дополнительный вес тяжелого рюкзака, вынудил все-таки ноябрьский лед лопнуть под моими сапогами сорок седьмого размера с противнейшим хрустом и выплескиванием фонтана вонючей болотной жижи. Итак, вместо легкого променада меня ждет тяжелая работа, когда провалившийся почти до колена сапог с трудом выбирается из ледяного крошева, чтобы вновь завязнуть, рухнув промеж кочек. А кочки здесь знатные, это знаменитый «пошвор», когда цилиндрические, доходящие до пояса болотные выросты, увенчанные на верхушке пучком жесткой травы, толпятся в надежде полностью перекрыть тебе любой проход. Темп движения резко упал, низ рюкзака елозил в узких лазах между пошвором, дыхание становилось жестким и частым. После каждых десяти-пятнадцати шагов, падая грудью на кочку, хватая распяленным ртом морозный воздух, молча матерю всю эту окружающую среду. День катился к концу, а до лесной полоски оставалось еще порядка семисот метров. Между кочками стали попадаться островки открытой воды, которые поначалу я старательно обходил, но затем, поразмыслив и поняв, что лед-то там намного толще, начал заведомо искать путь как раз по этим прогалинам. Скорость передвижения резко возросла, энтузиазм масс крепчал, и все потихоньку начало окрашиваться розовым светом.

Все длилось доли секунды: треск лопнувшего льда, резкий бросок назад тренированного тела, крепкий мат, огласивший округу, и мгновенно наступившая тишина. Мозг работал с точностью и бесстрастностью бортового компьютера, анализируя ситуацию и выдавая различным частям тела команды, выполнить которые они, увы, были бессильны… «Мертвые точки», в которых находились мои локти, опирающиеся на ствол и приклад лежащего на краях полыньи ружья, не давали рукам возможности перемещаться в нужных направлениях; пятидесятикилограммовый рюкзак, впившийся лямками в неестественно приподнятые плечи, постепенно намокая, давил всей своей тяжестью на затылок, прижимая голову к груди и затрудняя дыхание; ледяной холод, проникая через многочисленные одежки, превращал мою мошонку, самое теплое место в организме, в кусок льда; слабо барахтающиеся в вязкой жиже ноги, постепенно замерзая, становились ненужными телу и бесцельными приспособлениями. И только мозг непрерывно щелкал релюшками и переключателями, пытаясь найти оптимальный выход из этого кретинского положения, все более и более утверждаясь в том, что этого выхода пока нет.

В ноябре через болото

Заходящее тусклое зимнее солнце бесстрастно созерцало безрадостную картину происходящего, медленно сваливаясь к чернеющему совсем-совсем близко темному лесочку, в воздухе висела безысходность, нарушаемая слабым повизгиванием собаки, отлично понимающей, что хозяин собирается покинуть ее навсегда. Эта ситуация пса совершенно не устраивала, и он медленно подползал на пузе к вонючей полынье, с разрывающим сердце стоном мгновенно отъезжал назад, заслышав своим феноменальным слухом слабое потрескивание готового расколоться льда. Мой же мозг работал холодно и отрешенно, никаких воспоминаний, никакой череды образов, событий прошлой жизни, ни одного любимого лица, одно серое однообразие бесконечной ленты с ярко горящим дурацким транспарантом: «Нет ничего невозможного в стране возможностей большевиков»2 – и осознание того, что так бездарно катится к закату богатая невероятными событиями жизнь вечного бродяги. И все же в этом мраке малюсенькой точечкой пульсировал не желавший сдаваться маячок, затухающе зудел в холодеющее ухо: все равно прорвемся, все равно прорвемся, все равно прорвемся…

Вдруг, неожиданно, над заиндевелой болотной марью раздался убивающий своей безысходностью, леденящий душу вой, переходящий в вопль, где «фортиссимо» и «дольче» переплелись в неимоверной жалости к тому, кто поил тебя из соски, убирал за тобой какашки, тыкал мордой в изодранную обувь, целовал в холодный нос и так приятно чесал за левым ухом. Задрав кверху морду, пес отдавал свою душу небу, прекрасно понимая, что с уходом хозяина, от которого уже потянуло специфичным и почти неуловимым запахом смерти, не будет и ему места на этой земле. Дикий гнев от понимания того, что верный пес заживо меня хоронит, вперемешку с килограммом адреналина, мгновенно выброшенного в кровь от этой мысли, слились в катапультирующем рывке обессиленного тела. Локти в бешеном темпе заколотили по льду, ноги в возвратно-поступательном движении взбаламутили няшу, и, о чудо, вначале медленно, а затем все более и более ускоряясь, я заскользил назад, дико выгибая спину в нечеловеческом усилии. Оставляя за собой парящий на морозе зловонный след болотной жижи, я выкатился из этой западни, которая, горестно всхлипнув, сразу же стала подергиваться тонюсенькой корочкой молодого льда. Автомат жизнеобеспечения включился в работу почти мгновенно. Все части организма действовали синхронно и четко. Несколько минут ушло на приготовление шалаша пионерского костра, завитки мелко наструганной стружки занялись огнем радостно и агрессивно, и уже через минуту яркий сноп горящих корявых болотных сосенок создал вокруг себя мощное поле лучистой энергии. На снег полетели бренчащие вонючим льдом одежды, из каждого сапога было вылито по полведра очаровательно пахнущей воды, запасной комплект сухих вещей был извлечен из непромокаемого мешка и голый, пляшущий на морозе неандерталец стал быстро принимать обычный человеческий облик. Все это сопровождалось восторженным визгом и лизаниями совершенно очумевшего от радости пса. Сто грамм чистейшего спирта протекли по горлу, как глоток воды, горячий концентрат рухнул в скукоженный желудок, и все тело стало расслабляться и балдеть. Внезапно, неожиданно и резко, дернулась левая, а затем и правая рука. Зубы издали лязг, и через несколько мгновений уже весь организм сотрясали бешеные конвульсии пляски святого Витта: мое тело давало выход накопившейся психической энергии, освобождаясь от затаившихся где-то в печенках страха и отчаяния. Все стихло так же мгновенно, как и началось. Руки делали свое обычное дело, рубили дрова, секли высокую траву, стелили между высоких кочек временное ложе и натягивали тент – готовился удобный и теплый ночлег. Уже засыпая, в полудреме, чувствуя ногами сквозь пуховый спальный мешок тепло прижавшегося ко мне пса, ощущая лицом ласковое прикосновение затухающего костра, когда мысли причудливо переплетаются в тяжелеющей голове, перед глазами в замысловатом хороводе я видел лица Стаса, пьющего крепкий чай из чаги за колченогим столом и тихо ворчащего на меня за опоздание, Теда Тернера на яхте в бушующем океане, авантюризму и финансовой независимости которого я всегда завидовал белой завистью, озабоченное лицо моей любимой жены, которую я уже достал своими путешествиями и приключениями. Все это медленно погружалось в вязкую сонную тьму, наступала благодать успокоения.

Жизнь продолжалась. Вопреки всему!

1990—2003. Первый в сезоне соболь

Уже в прошлом осталось прелестное купанье в Чебоксарском болоте, долгий поиск старой визирки3 в чащобнике приболотной тайги, комфортная ночевка у нодьи4, как оказалось, всего-то метрах в двухстах от искомой визиры, а вот и она, путеводная звезда в неведомое царство профессиональной пушной охоты. Визирка же узка, захламлена валежником, и, хотя по тайге снега-то всего по щиколотку, в старых колеях от танкетки (водила которой наверняка был за рычагами в «дупель») почти по колено, и она упрямо сопротивляется моему поступательному движению к цели. А до вожделенной Стасовой избушки еще телепать да телепать! Припорошенная снежком тайга стоит какая-то оцепенелая, тихо, смурно, пичуги не чирикают, следов зверья не видно, балдеют все, однако, окромя двух придурков, выпучив шары бредущих на север. Правда, придурок-то один, месящий сапожищами сорок седьмого размера снежную кашу колдобин и выбоин. Хвостатый же напарник тем временем наяривает восьмерками по окружающей тайге и, не на радость мне, вдруг начинает характерно гавкать – белка, блин…

Шлепаю, поматериваясь, тяжеленный рюкзак – на ближайший выворотень, подхватываю «шпалер» и семеню на голос – точно, белочка. Сидит, скукожившись, на предпоследней ветке высоченной сосны и злобно цокает на крутящегося вокруг пса, меня пока не видит, что дает возможность, сманеврировав, прикрыть ее туловище стволом дерева и бабахнуть. Есть! Практически «вышедшая» шкурка, но шибко уж блохастая, первый трофей моей промысловой охоты. Быстрехонько обдираю, швыряю тушку в распахнутую пасть Соболя, схрумкавшего ее на лету и, задрав хвост, рванувшего за новой удачей. Пыхтя, втискиваюсь в обледеневшие уже лямки «убивца» и, проклиная энтузиазм любимой собаки, продолжаю «ишачку». Сей финт мой любимый «кобел» повторяет еще неоднократно под искренние матерки хозяина – время, дорогое время тратится на ненужную для меня сейчас охоту, но что поделаешь, рабочая собака вкалывает, а ты изволь плясать под ее дудку.