Я был актером - Константин Федин

- Быки уже подходят к концу, - рассудил испанец, задрав голову и изучая подыхающих на окровавленной арене лошадей, - но когда все это окупится неизвестно. Я не могу тебя даром кормить, хоть ты и был допущен копировать в Цвингере.

- Смотрите на матадора, - показал Шер, - я сам удивляюсь этой экспрессии. Настоящий андалузец.

- Верно, - ответил купец, - я одного такого знал. Но посчитай: обед, ужин, утром ты хочешь кофе. Словом, полощи, мой друг, бутылки...

С легкой руки Шера мы постепенно стали находить работу.

Один из нас нанялся скрипачом, другой монтером на электростанцию, кое-кто поступил на завод. Химик, похожий на персонажа Дюма - с пышными усами и клиновидной бородой, с гарцующей походкой, в галифе и тугих обмотках на икрах, - сделался помощником городского лаборанта и производил анализы пищевых суррогатов. Его шеф - мрачный резонер - относился к нему сурово и не одобрял пессимистичных анализов.

- Ну, да, да, герр коллега, - гнусавил он, - конечно, из этих порошков курица не высидит цыплят. И вряд ли они пахнут яйцами. Но ведь на них не написано, что это - яйца. На них написано, что эти порошки могут быть с блестящим успехом положены в кушанья, для которых требуются яйца, в случае недостатка, а также отсутствия последних. Анализ нисколько не исключает такое утверждение. А вы даете неблагоприятный отзыв. Ведь вы в годину нужды лишаете население доброкачественной пищи. Хорошо, что я вас знаю. А посторонний мог бы подумать, что вы, как русский, бракуете продукты питания из вражеских побуждений...

Химик закусывал от страха усы и, уже видя себя приговоренным за саботаж к смертной казни, переделывал заключение о яичном суррогате в самом доброжелательном духе.

На разные лады все мы признавали химические порошки аппетитной яичницей. Война с ее нуждою, эпидемиями и всяческой мизерой шла год за годом, а нам хотелось жизни свободной и счастливой.

Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире - об этой вечной, как небо, мечте. Выходило - едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В "Царе Эдипе" и в патриотическом военном спектакле он "играл толпу", как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: "рабарабер, рабарабер", изображая ропот масс.

- Ему скоро поручат серьезную роль, - сказал я.

- Чепуха, - возразил химик, - Шер не может правильно выговорить ни одного звука.

- Я знаю наверно. В "Потонувшем колоколе" он будет сидеть в колодце и квакать: "Брекекекекс".

- Н-да, вот вы смеетесь, - сказал химик, - а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.

- Подумаешь, страсти!

- Небось вы не пошли бы служить на сцену.

- Сколько угодно.

- На словах.

- Не только на словах.

- Ой ли?

Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.

- Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, - сказал я.

- Кем?

- Не все ли равно?

- На сцену?

- На сцену.

- Но ведь там оперетка.

- А так что же? Пари на полдюжину шампанского!

- Ну, уж на полдюжину, - попятился химик.

"Ага, - подумал я, - скупая бестия! Я тебе покажу!"

- Ну, на сколько хотите? - быстро спросил я, протягивая руку.

- Что вы поступите на городскую сцену?

- Да, - сказал я гордо.

- Ладно, - пробормотал он упавшим голосом. - Почем шампанское?

- А кто его знает.

- Ну, тогда - на бутылку.

- Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

- Хорошо. На пару.

- Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

4

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете - это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, - как он заявил, - но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

- Умеете ли вы петь? - легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.

- Я знаю ноты, - ответил я.

- А голос?

- Я пел в хоре.

- Где?

- В школе.

- Что же у вас было - дискант или... что-нибудь еще?

- Бас, - сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.

- Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.

Я откланялся, но он не дал мне уйти.

- Сколько вы хотите получить?

Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов:

- Если вы годитесь, мы сойдемся.

На улице мне встретилась Лисси. Вечно веселая, она стукнула, меня в плечо.

- Ну, ты, послушай меня разок, мой милый. Он ангажировал тебя, наш старик, или нет?

Я был потрясен неожиданным "ты", оно свалилось на меня с неба.

- Откуда вы знаете?

- Однако ты, обезьяна, не притворяйся! Я узнала от химика о вашем идиотском пари и сегодня утром сказала директору, что ты придешь и что тебя надо принять, у тебя - райский тенор.

Я схватился за голову. Она хохотала, как в своих ролях субретки, широко скаля чистые зубы. Она уже считала меня своим, ласково нарекая панибратскими, глупыми прозвищами, которые были в ходу за кулисами.

- Милок, - сказала она под конец, - поверь, на сцене шагу нельзя ступить без протекции, и я решила тебе помочь. Когда ты обварганишь свое дело со стариком - приходи ко мне, я научу тебя гримироваться.

Она покровительственно распрощалась, а я побежал домой, не понимая, какие силы влекли меня над обновленными улицами.

Весь вечер я откашливался, пробовал голос, напевая черт знает что. Вкрадчиво во мне возникло чувство, что я прирожденный певец. Потом, осипнув, я страшно испугался за свое будущее. Квартирохозяйка изредка заглядывала в мою комнату под разными невинными предлогами. Наконец она не удержалась и, стоя в дверях, с необыкновенной деликатностью посоветовала:

- Может быть, вы приляжете? А я бы согрела вам немножко настоящего кофе...

Я понял, что она боялась за целость своей обстановки и, может быть, даже за свою жизнь. Но я не мог остановиться, я пел.

К вечеру у меня пропал голос. Я метался всю ночь и поутру, еще в постели, с боязнью взял невысокую ноту. Все стало ясно: у меня был, как угодно, порядочный бас. В голосе перекатывалась рокочущая хрипота, и, чем ниже я брал ноты, тем лучше шли мои дела.

Я полетел в театр.

В этот сезон великолепный Рихард Кваст, сманенный театром побогаче, покинул нашу оперетку. Музыканты, солисты и прежде всех сам директор чувствовали себя осиротелыми. За пультом сидел коротенький неуклюжий человечек по имени Зейферт. Он имел только один порок: ему, как дирижеру, не хватало двух его рук, и когда он подавал вступления инструментам и актерам, его корчило и ломало от усилий, глаза, рот, брови, кожа на затылке, плечи, локти наперебой торопились принять участие в этой музыкальной шутке военного времени. Он был профессиональным пианистом, наверное тапером, и когда приходилось разучивать с певцами партии, натуго вколачивая в уши новые мотивы, он показывал себе цену.

Я застал его за роялем. Вокруг стояли мои знакомцы - рыжая фон Сезмон, Лисси. Поодаль кучились хористы, выпячивая перед собою нотные листки.

- Довольно, - сказал капельмейстер, кивнув певцам. Они начали выходить, он тыкал тупыми пальцами по рыжей расшатанной клавиатуре.

Я стал рядом с ним. Он велел мне тянуть ноты, которые возьмет на рояле, и для начала дубанул в "ля". В этом состоял экзамен. Когда он кончился, я услышал проникновенный голосок Лисси:

- Герр капельмейстер, это, наверно, наш будущий премьер?

- Вы еще тут? - удивился Зейферт.

- Мы не могли оторваться от этих божественных звуков, - пропела фон Сезмон.

Капельмейстер бесшумно, точно тряпичный мяч, выкатился за дверь, а Лисси бросилась ко мне с объятиями. Она считала, что дело в шляпе, мне же казалось, что она дурачит меня, и в отместку я придумывал, как почувствительнее съязвить насчет ее птичьего голоска. Но тут возвратился капельмейстер, загадочно сообщив, что меня ожидает директор.