Письмо на небеса - Ава Деллайра

Сейчас я понимаю, что всем знакомы ваше лицо и голос, но не все знают, откуда вы родом, как вы жили и что делали до того, как стали сниматься в кино.

Я представляю вас маленькой девочкой – в декабрьский день в вашем родном городке на краю пустыни Мохаве вы отбиваете чечетку на сцене отцовского кинотеатра и поете Jingle Bells. Вы рано поняли, что аплодисменты – это звуки любви.

Я представляю вас в летний вечер в кинотеатре, где все прячутся от жары. Вы выступаете на сцене, заставляя людей на мгновение позабыть об их тревогах. Ваши родители улыбаются вам. Они счастливы, когда вы поете. После пролетевшего черно-белой дымкой фильма, вы внезапно начинаете клевать носом. Папа выносит вас из кинотеатра на руках и отвозит домой в своей большой черной машине, плывущей по гладкому асфальту, как лодка по воде.

Вам не хочется, чтобы кто-то грустил, поэтому вы все время поете. Вы убаюкиваете себя песней, когда ссорятся ваши родители, а когда они не ссорятся, вы поете, чтобы вызвать у них смех. Вы используете свой голос как клей, чтобы не дать развалиться семье. А потом, чтобы не рассыпаться на кусочки самой.

Мама раньше пела нам с Мэй перед сном колыбельную. «Все мы едем в Утренний городок»[9], – тихо напевала она и гладила мои волосы, пока я не засыпала. Если мне не спалось, она советовала представить себя в летящем над морем мыльном пузыре. Я так и делала, закрывала глаза и прислушивалась к плеску волн, а затем смотрела вниз на мерцающую воду. Когда пузырь лопался, мамин голос помогал мне создать новый.

Но теперь пузырь лопается, стоит мне представить себя в нем, и я, вздрогнув, распахиваю глаза, чтобы не упасть. Мама слишком грустит, чтобы заботиться обо мне. Они с папой разошлись до того, как Мэй перешла в старшую школу, а после того как два года спустя Мэй умерла, вообще перебралась в Калифорнию.

В доме, где остались только я и папа, гуляет эхо воспоминаний. Я возвращаюсь мыслями к тому времени, когда мы были все вместе. Почти чувствую запах скворчащего мяса, которое мама готовит на ужин. Почти вижу за окном во дворе себя и Мэй, собирающих ингредиенты для наших волшебных зелий.

После развода родителей мы с Мэй неделю жили с папой, неделю – с мамой, теперь я остаюсь у тети Эми. В ее доме тоже пусто, но по-другому. Тут не живут призраки прошлых дней. В нем тихо, полки заставлены сервизами, фарфоровыми куклами и розовым мылом, предназначенным для смывания нашей грусти. Наверное, оно хранится для того времени, когда действительно станет тяжело, потому что руки мы моем мылом «Айвори»[10].

Я выглядываю в окно ее холодного дома, кутаясь в розовое лоскутное одеяло, и вижу первую звезду.

Как жаль, что вы не можете рассказать мне, где находитесь сейчас. Нет, я знаю, что вы умерли, но должно же быть что-то в человеке, что не может просто взять и испариться.

На улице темно. Вы где-то там. Мне бы хотелось вас впустить.

Искренне ваша Лорел

Дорогая Элизабет Бишоп[11],

Я хочу рассказать вам о том, что случилось сегодня на уроке английского. Мы читали ваше стихотворение, и я впервые заговорила в классе. Я учусь в старшей школе уже две недели и пока большую часть времени смотрела в окно, наблюдая за птицами, порхающими вокруг телефонных проводов и ветвей осин. Я думала об одном парне – Скае, и о том, что он видит, закрывая глаза, когда услышала свое имя. Я подняла взгляд. В груди птицей затрепетало сердце.

На меня смотрела миссис Бастер.

– Лорел? Прочтешь?

Я даже не знала, на какой мы странице. Голова разом опустела. Но затем Натали наклонилась ко мне и открыла нужную страницу в моих распечатках. Стихотворение начиналось так:

«Умением терять нетрудно овладеть;К погибели стремятся мириады.Уж так устроен мир. Тут нечего жалеть».

Сначала я очень нервничала, но читая дальше, стала вслушиваться в произносимые слова и понимать, о чем этот стих.

«Теряй всегда. Из памяти стеретьСпеши пропавшее. Грустить о нем не надо.Умением терять нетрудно овладеть…

…И если что-нибудь нас разлучит с тобой —С улыбкой, с нежных рук твоих усладой,Я не солгу: терять – уменье в нашей власти,Но может выглядеть большим (пиши!),большим несчастьем»[12].

Мне кажется, мой голос сильно дрожал, как будто стихотворение вызвало в моей душе маленькое землетрясение. Когда я окончила читать, в классе повисла мертвая тишина. Все взгляды были устремлены на меня.

Миссис Бастер, как обычно, обвела кабинет своими огромными выпуклыми глазами и спросила:

– Что скажете?

Натали глянула в мою сторону. Наверное, пожалев меня, она подняла руку и ответила:

– Разумеется, она лжет. Терять далеко не так просто.

Все перестали глазеть на меня и уставились на Натали.

– Из-за чего что-то терять легче, а что-то – тяжелее? – спросила тогда миссис Бастер.

– Конечно же, из-за любви, – ответила Натали таким тоном, как будто это и так очевидно. – Чем сильнее ты что-то любишь, тем тяжелее это терять.

Я подняла руку, совершенно не задумываясь:

– Мне кажется, потерять что-то очень близкое тебе – все равно что потерять самого себя. Вот почему в последней строфе, в отличие от предыдущих, пять строчек, а не три. В конце Элизабет еле вспоминает, как нужно писать, потому что потеряла саму себя.

На меня снова устремились взгляды всех учеников, но, слава Богу, в этот момент прозвенел звонок.

Я как можно быстрее собралась, посмотрела на Натали и встретилась с ней глазами. Она будто ждала меня. Я подумала, что, может быть, сегодня она спросит, не хочу ли я пообедать с ней, и тогда я смогу перестать в одиночестве сидеть у забора, но тут меня позвала миссис Бастер:

– Лорел, можно тебя на минуту?

Я ненавидела ее в этот момент, потому что Натали ушла. Я приблизилась к столу учительницы и неловко переступила с ноги на ногу.

– Как твои дела? – спросила она.

Мои ладони, вспотевшие при чтении стиха, все еще были влажны.

– М-м… нормально.

– Я заметила, что ты не сдала свое первое задание – письмо.

Уставившись на отсвет лампы на полу, я пробормотала:

– Да. Простите. Я его еще не закончила.

– Хорошо. На этот раз я дам тебе отсрочку. Но я хочу, чтобы ты сдала его мне до выходных.

Я кивнула.

– Лорел, – вдруг сказала она, – если тебе нужно с кем-нибудь поговорить…

Я непонимающе взглянула на нее.

– Я преподавала в Сандии, – мягко произнесла миссис Бастер. – Мэй училась у меня в девятом классе.

У меня перехватило дыхание и закружилась голова. Я очень надеялась, что здесь никто не знает или хотя бы не заговорит об этом. И вот теперь миссис Бастер смотрела на меня так, словно я вот-вот раскрою ей страшную тайну. Я этого сделать не могла.

– Она была особенной, – прервала учительница молчание.

– Да.

Я перевела дух и вышла за дверь. Шум в коридоре был подобен грохоту реки, и я подумала: может, если я закрою глаза, все эти голоса унесут меня прочь?

Искренне ваша,

Лорел

Дорогой Ривер Феникс[13],

Комната Мэй в папином доме ничуть не изменилась. Осталась такой же, как и прежде, только дверь теперь все время закрыта и за ней не слышно ни звука. Иногда я просыпаюсь ночью, и мне кажется, что я слышу, как сестра тихо крадется в дом, вернувшись с вечеринки. Мое сердце начинает взволнованно биться, и я сажусь в постели… а потом вспоминаю, что ее больше нет.

Если после этого мне не спится, я встаю и на цыпочках выхожу в коридор, осторожно, чтоб не скрипнула, поворачиваю дверную ручку и вхожу в комнату Мэй. Такое ощущение, будто сестра все еще с нами. Все осталось на своих местах, как в ту ночь, когда мы отправились в кино. Две заколки-невидимки лежат на комоде. Я закалываю ими свои волосы и потом возвращаю на место, снова положив одну на другую крестом и направив один его конец на почти пустой флакон цветочных духов «Санфлауэр» и тюбик яркой помады, которой сестра никогда не пользовалась дома, но всегда возвращалась с накрашенными губами. Верх книжной полки Мэй украшают коллекция солнцезащитных очков в форме сердец, полусгоревшие свечи, ракушки и камни, с искрящимися на разрезе кристаллами. Я ложусь на постель сестры, оглядываю ее вещи и пытаюсь представить, что она здесь. Смотрю на пробковую доску с прикнопленными засушенными цветами, гороскопами и фотографиями. На одном из снимков мы, совсем маленькие, сидим с мамой в вагоне поезда. На другом – Мэй сфотографирована перед выпускным, в длинном шелковом платье, купленном в секонд-хенде, и с розой в волосах, которая теперь высушена и приколота к доске рядом со снимком.