Вечерний свет (сборник) - Рональд Келли

– Разве ты не заметил, что в лесу почти не осталось птиц? Гаички не щебечут по утрам, вороны не каркают в полдень. К сентябрю и гагар не останется. Вымрут, как те идиоты, которые все это сотворили. Рыбы продержатся чуть дольше, но в конечном итоге и они тоже погибнут. Как олени, кролики и бурундуки.

С этим, конечно же, не поспоришь. Робинсон видел у озера почти дюжину мертвых оленей и еще нескольких – у шоссе 19, когда они с Гэндальфом ездили в магазин, где раньше у входа висела реклама – ВЕРМОНТСКИЙ СЫР И СИРОП! ПОКУПАЕМ ЗДЕСЬ! – теперь же она валялась надписью вниз на пустующей автозаправке, где уже давно нет бензина. Но самый большой мор животных случился в лесу. Когда ветер дул с востока, в сторону озера, а не прочь от него, вонь стояла неимоверная. Теплая погода только усугубляла положение, и Робинсон однажды высказался в том смысле, что ядерной зимы что-то не видать.

– Еще придет, не беспокойся, – сказал Тимлин, сидя в своем кресле-качалке и глядя на пятнистый закат в кронах деревьев. – Земля еще поглощает удар. К тому же, из последних известий мы знаем, что южное полушарие – не говоря уж о большей части Азии – затянуто сплошной облачностью, и, возможно, уже навсегда. Наслаждайся безоблачным небом и солнцем, Питер. Радуйся, пока есть возможность.

Как будто его сейчас могло что-то радовать. Они с Дианой собирались поехать в Англию – их первый долгий совместный отпуск после свадебного путешествия, – когда Эллен поступит в университет.

Эллен, подумал он. Его дочь, которая только-только пришла в себя после разрыва с ее первым настоящим бойфрендом и снова начала улыбаться.

В это прекрасное постапокалиптическое лето Робинсон каждый день прикреплял поводок к ошейнику Гэндальфа (он понятия не имел, как звали пса до шестого июня; тот явился к нему в ошейнике, на котором висел только жетон о прививке, сделанной в штате Массачусетс), и они шли на прогулку: две мили до весьма недешевого пансионата, где сейчас остался один-единственный обитатель, Говард Тимлин.

Диана однажды назвала эту дорогу раем для ландшафтных фотографов. Большая ее часть проходила по обрывистому берегу озера, за которым, милях в сорока, виднелся Нью-Йорк. Там был один очень крутой поворот, рядом с которым даже поставили знак: ВОДИТЕЛЬ, СЛЕДИ ЗА ДОРОГОЙ! Разумеется, дети, приезжавшие сюда на лето, окрестили его Поворотом мертвеца.

«Лесные просторы» – до Конца света это был частный и весьма недешевый пансионат – располагались примерно в миле от поворота. В главном здании, отделанном диким камнем, когда-то работал ресторан с потрясающим видом из окон, пятизвездочным шеф-поваром и «пивным буфетом», укомплектованным тысячью сортами пива. («Большинство из них пить невозможно, – сказал Тимлин. – Уж поверь мне на слово».) Вокруг главного корпуса, на отдельных лесистых участках, располагалось две дюжины живописных «коттеджей»; некоторыми из них владели крупные корпорации – до того, как шестое июня положило конец любым корпорациям. В начале лета большинство коттеджей пустовало, и в безумные дни, что последовали за шестым июня, те немногие отдыхающие, что успели приехать в «Лесные просторы», сбежали в Канаду, где, по слухам, не было радиации. (Тогда еще оставался бензин, и можно было сбежать.)

Владельцы «Лесных просторов», Джордж и Эллен Бенсоны, остались. Остался и Тимлин, который был разведен и бездетен, то есть оплакивать ему было некого, и он хорошо понимал, что истории о Канаде – наверняка небылицы. Потом, в начале июля, Бенсоны приняли снотворное и улеглись в постель под Бетховена, который звучал на проигрывателе, работавшем от батареек. Тимлин остался один.

– Все, что ты видишь – мое, – сказал он Робинсону, сделав широкий жест рукой. – И когда-нибудь станет твоим, сынок.

Во время этих ежедневных прогулок в «Лесные просторы» Робинсону становилось чуть-чуть полегче, его горе и ощущение полной растерянности слегка унимались; яркий солнечный свет зачаровывал. Гэндальф обнюхивал каждый куст и пытался пометить их все. Он храбро лаял, когда из леса доносились какие-то звуки, правда, при этом старался держаться поближе к Робинсону. Поводок нужен был исключительно из-за мертвых белок и бурундуков. Гэндальф не пытался их метить, он пытался их съесть.

Дорога, ведущая к «Лесным просторам», была ответвлением проселочной дороги, где стоял дом Робинсона и где он теперь жил один. Когда-то дорогу к пансионату закрывали ворота, охраняющие проход от любопытствующих зевак и нищебродов вроде него самого, но сейчас ворота уже не запирались. Около полумили дорога вилась по лесу, где косой тусклый свет, проникавший сквозь кроны деревьев, казался почти таким же древним, как вековые сосны и ели, потом она огибала четыре теннисных корта и поле для гольфа и заворачивала за конюшню, где лошади теперь лежали мертвыми в своих стойлах. Коттедж Тимлина располагался на дальней – по отношению к главному зданию – оконечности территории. Скромный домишко с четырьмя спальнями, четырьмя ванными, джакузи и собственной сауной.

– Зачем тебе четыре спальни, если ты живешь один? – однажды спросил Робинсон.

– Мне самому столько не надо, – ответил Тимлин. – И никогда не было надо. Но здесь все коттеджи на четыре спальни. Кроме «Наперстянки», «Тысячелистника» и «Лаванды». Там спален пять. А у «Лаванды» еще и дорожка для боулинга. Со всеми удобствами. Но когда я ездил сюда ребенком, с родителями, у нас туалет был на улице. Честное слово.

Когда приходили Робинсон с Гэндальфом, Тимлин обычно сидел в кресле-качалке на широкой открытой веранде своего коттеджа под названием «Вероника», читал книгу или слушал музыку на айпаде. Робинсон спускал Гэндальфа с поводка, и пес – обычная дворняга без каких-либо узнаваемых признаков породы, не считая явных ушей спаниеля – мчался вверх по ступенькам, чтобы получить причитавшуюся ему порцию ласки. Погладив Гэндальфа, Тимлин легонько тянул его за серо-белую шерсть в разных местах и, убедившись, что шерсть сидит крепко и проплешин нет, всегда говорил одно и то же: «Замечательно».

В тот погожий денек в середине августа Гэндальф поднялся на веранду лишь на пару секунд, быстро обнюхал ноги Тимлина и тут же спустился с крыльца и побежал в лес. Тимлин поприветствовал Робинсона, подняв руку ладонью вперед, как индеец из старого фильма. Робинсон ответил тем же.

– Пиво будешь? – спросил Тимлин. – Холодное. Только что вытащил его из озера.

– Сегодня опять что-нибудь вроде «Старого пердуна» или «Зеленого змия»?

– Ни то, ни другое. В чулане нашелся ящик «Будвайзера». Король всех пив, как ты, наверное, знаешь. Я его экспроприировал.

– В таком случае, с удовольствием выпью.

Тимлин поднялся кряхтя и пошел в дом, с трудом переставляя ноги. Артрит совершил внезапное вероломное нападение на его бедра, объяснил он Робинсону, и, не останавливаясь на достигнутом, решил предъявить права и на лодыжки. Робинсон никогда не спрашивал, сколько Тимлину лет. С виду – лет семьдесят пять. Его худощавое тело давало все основания предположить, что старик в свое время следил за собой и занимался спортом, но сейчас он уже терял форму. Сам Робинсон был в прекрасной физической форме, никогда в жизни он не чувствовал себя лучше, и в этом-то и заключалась злая ирония судьбы, если учесть, что у него не осталось почти ничего, ради чего стоит жить. Тимлину он точно не нужен, хотя тот всегда принимает его радушно. В это странно прекрасное лето он нужен только Гэндальфу. И это нормально, потому что пока достаточно и Гэндальфа.

Просто парень и его пес[1], подумал он.

Упомянутый пес явился из леса в середине июня, тощий и грязный, с репьями в шерсти и с глубокой царапиной на морде. Робинсон лежал в гостевой спальне (потому что не мог спать в постели, которую они делили с Дианой), страдая бессонницей из-за своего горя и глубокой депрессии, осознавая, что он медленно, но верно склоняется к тому, чтобы сдаться и покончить с этой жизнью. Еще пару недель назад он назвал бы подобный подход проявлением трусости, но с тех пор он узнал несколько неоспоримых фактов. Боль не проходит. Скорбь не проходит. К тому же жить ему в любом случае осталось недолго. Чтобы это понять, достаточно просто вдохнуть запах животных, разлагающихся в лесу.

Он услышал, как кто-то скребется в дверь, и сначала подумал, что это может быть человек. Или медведь, почуявший запах еды, хранившейся в доме. Тогда генератор еще работал, и горели садовые фонари, освещавшие двор, и когда Робинсон выглянул в окно, он увидел маленькую серую собачку. Она то скреблась в дверь, то пыталась улечься на крыльце. Когда Робинсон открыл дверь, собачка сперва отшатнулась, прижав уши к голове и поджав хвост.

– Давай заходи, – сказал Робинсон. – И быстрее, а то комаров напустишь.

Он налил в миску воды, и песик принялся жадно лакать. Потом Робинсон открыл банку консервированного рагу с солониной, и приблуда съел все подчистую. После импровизированной трапезы Робинсон попытался его погладить, надеясь, что пес его не укусит. Пес его не укусил, а облизал ему руку.