Красная зона - shellina

— Нам коридор, наверное, нужен будет, — говорю неуверенно.

— Я не знаю. Поговорю с Алексеем, но ничего не обещаю, ты же понимаешь, — вздохнула Ирка и ловко натянула первую перу перчаток, которые я заправила под манжеты комбинезона. Я понимаю, а еще я понимаю, что завтра может быть уже поздно. И Ирка это понимает, но что она может сделать? Прибить нашего самовлюбленного начмеда, похожего на гопника, который, как оказалось втихаря слушает "Korn", соблюдая все правила конспирации при этом, чтобы не спалиться и не испортить имидж крутого гопника? Так другого-то нет. А в период кризиса даже таких не меняют. Ладно, надо сперва посмотреть, что там с Востриковым, может ничего слишком страшного, и он потерпит до завтра.

Капюшон закрывает голову и частично лицо. Ирка поправляет его, делая на затылке складку и фиксируя ее скрепкой. Ну а что поделать, если костюмы одного размера на всех, а я тот еще гном. Вторая пара перчаток, которую сестра крепит к костюму скотчем, чтобы не свалились. Нет, можно, конечно, не позориться и надевать те, что идут в комплекте, больше похожие на хозяйственные, но в них ничего не чувствуешь, а в отсутствие других условий, чувствительность хотя бы пальцев очень важна. Очки ложатся сверху, больно давя на переносицу и скулы. Вообще-то они должны под капюшон надеваться, но тогда капюшон, не сдерживаемый скрепкой и очками, наползет на лицо и будешь, как ежик в тумане искать зеркало на ощупь, чтобы поправить и не открыть случайно незащищенную кожу.

— Я уже вспотела, — пожаловалась я, гундося из-за передавивших переносицу респиратора и очков.

— Тридцатник на улице, что ты хотела? — вздохнула Ирка и, развернувшись, вышла из моего кабинета, уже давно превратившегося в склад защитной амуниции. А ведь недавно это был обычный кабинет, уютный, мрачный, где велся обычный прием пациентов, с их обычными проблемами. Потом Таня попросила место, чтобы переодеваться. Кабинет большую часть времени пустовал, почему бы и не выдать ей ключи и не разрешить проводить свой сестринский ритуал? А потом завертелось, и кабинет превратился в холодный безжизненный склад, где теперь одевается большая часть нашей больницы, а весь хлам в виде очков, халатов, респираторов уже покрыл все свободные горизонтальные поверхности и выжил меня из моей собственной берлоги, в которую уже не входят пациенты: боятся. Но большинство упорно талдычит, что все это политика, никакой болезни нет, и все это шутки. Я покосилась на стол, где лежала все еще недописанная история, которую я не знаю, когда допишу. Вот и для Самойлова — это были шутки. Но когда заболел его отец и чудом выжил, вернувшись в родные пенаты, слабый и за три недели похудевший на двадцать килограммов, шутки для него кончились. Всегда хочется пошутить, когда трагедия не коснётся тебя лично, так ведь?

Я снова посмотрела на заваленную кушетку. Когда все это только начиналось, оказалось, что наша промышленность не готова удовлетворять потребности бьющихся в истерике больниц. Я точно помню, как Ирка в стопятьсотый раз набирала номер очередного завода с просьбой выслать коммерческие, и в такой же раз слушала ответ уставшего оператора, что они смогут предоставить заказанное только через месяц. А сейчас-то, что делать? Я помню, как они с Еленой — главной медсестрой, бессмысленными взглядами глядя на экран компьютера, читали спецификацию защиты, и как вошел главный и, мельком глянув на картинку, бросил мимоходом:

— О, а я из такой штуки парник делаю, — и ткнул пальцем в материал, из которого изготовляют защитные костюмы.

Он ушел, а мы принялись перемалывать интернет, выясняя, чем отличается изоспан, с большой плотностью, от этого самого материала. Оказалось, что практически ничем. Это открытие позволило нам продержаться этот проклятый месяц. Оно и золотые руки одной медсестры, которую посадили за швейную машинку. К слову бахилы мы до сих пор не закупаем, Анна шьет, но их даже надевать страшно — это не бахилы, а произведение искусства с фигурной вышивкой на завязочках. Вот что значит творческий человек, и не задалбывает же ее так заморачиваться. А когда мы опытным путем выяснили, что сделанная нами защита выдерживает до пяти автоклавирований без потери качества...

Почему-то вспомнилось, как Ирка говорила, глядя на улицу, заполненную «жутко уставшими от ношения масок в общественных местах» людьми.

— Я все больше и больше верю, что этот вирус естественного происхождения. Посмотри, это же естественный отбор в действии.

— Ага, только вот идиоты, скорее всего, выживут, а вот их родители... — я всегда только качала головой, не соглашаясь, но и не опровергая ее слова. Пять смертей за месяц еще до вспышки. А ведь кто мог заразить парализованного деда, за которым ухаживает только сын? А мать диабетчицу, которая живет в деревеньке в три двора, и к которой приехали погостить любимая дочь и внучка? Если раньше один зараженный считался чуть ли не трагедией, то два-три новых ежедневно, стало уже закономерностью. Только люди устали, лобстеров и кина в общественных местах хочется. Никогда никому это не было нужно, а сейчас хочется — закон запрещенности и зажратости в полной его красе.

Я бросила взгляд на часы, так, можно идти в лабораторию, смотреть результаты крови, и шлепать уже, наконец, в наш «чумной барак», как мы называем то место, куда отправляются все, кто хоть издали выглядит инфицированным.

— Востриков готов? — лаборанты равнодушно глянули в мою сторону, они уже не пытаются угадать, кто именно упакован в костюм, просто кивают на стол, где лежат заполненные бланки. Разговаривать и перекидываться шуточками не рискуют, а вдруг за очками прячется всевидящее око Ирины Константиновны? Долго изучаю бланки, пытаясь найти хоть какой-то ответ. На первый взгляд ничего серьезного, но это, как показала практика ни о чем не говорит.

Вхожу в барак, и вдыхаю полной грудью. Ирка права, этот респиратор здорово фильтрует все, включая запахи. Иду прямо по длинному коридору. В очках не видно ничего, что творится на периферии зрения. Чтобы посмотреть в сторону, необходимо развернуться всем корпусом. В первое время это жутко напрягало, теперь привыкла.

В кабинете, на стуле сидит мужчина уже в годах. Дышит часто, постоянно норовит сорвать с себя маску.

— Ну, долго еще? — в голосе звучит явное недовольство. — Я уже дышать не могу от вашей хлорки!

— Насколько мне известно, дышать вы и до хлорки не так чтобы могли, — тихо говорю я, проходя мимо и садясь за стол.

— Вы врач?

— Врач, — киваю. — Добрый день. Расскажите, что вас беспокоит.

— А что не видно? Я дышать не могу!

— Не кричите, — стараюсь говорить спокойно, про себя одновременно считая дыхательные движения, которые он делает. Это нетрудно сделать — грудная клетка ходит ходуном, и сильно напрягаются мышцы шеи, которые вообще в акте дыхания не должны участвовать. На стене висят большие часы с четкой секундной стрелкой, которые отсчитывают минуту. Я бросаю на них взгляд, затем снова смотрю на мужчину. В защитном костюме видно только глаза, и пациенты часто смотрят на них, не отрываясь, особенно те, кто лежит в палате, за которых дышит бездушный аппарат, пытаясь по глазам определить, кто сейчас находится перед ними. А некоторые даже узнают, но этому я уже не удивляюсь. — Когда вы кричите, то вам становится еще труднее дышать. Когда вы почувствовали, что вам затруднительно делать... кстати, что? Вдох или выдох?

— Все. Просто, воздуха не хватает, — стрелка наконец-то отсчитала минуту, а я насчитала двадцать восемь экскурсий, а мышцы шеи уже работают непрерывно — между ними образуются глубокие ямки — гнетущее и довольно страшное зрелище на самом деле. Я почти на сто процентов уверена, что это она, зараза, которая творит такие жуткие вещи, и делает это стремительно, и от которой пока нет спасенья, только внутренний резерв, который с возрастом становится все меньше. — Я на рыбалку ездил, промок весь, вот и кашель