Пароль «Dum spiro…» - Евгений Березняк

А случалось всякое на войне. Знавал я людей: на словах — кремень, а на проверку — трухляк. Не приведи, судьба, опереться на такого в трудную минуту.

…В январе 1942 года на Днепропетровщине гитлеровцы захватили группу наших товарищей. Я потерял связь с подпольным райкомом. Полицаи разыскивали и меня. На моей квартире перевернули все вверх дном.

С наступлением сумерек я ушел в степь. Ночь застала меня на окраине хутора Солдатского[1]. Тут жил учитель местной начальной школы Перекатов[2]. С этим человеком я в свое время, как говорится, пуд соли съел. Ко мне он относился по-дружески. Я предположил, что Перекатов должен быть дома. В армию его не взяли по состоянию здоровья. Эвакуироваться не успел.

Подойдя к усадьбе учителя, оглянулся — ни души. Хорошо зная расположение комнат, осторожно постучал в кухонное окно. Хозяин дома, несколько раз переспросил «кто» и открыл дверь. В сенях при тусклом свете керосиновой лампы он оглянул меня с ног до головы.

— Евгений Степанович?! Вы… — проговорил дрожащим голосом.

Я спросил, не могу ли у него переночевать. Уйду на рассвете. Он решительно замахал руками:

— На хуторе карательный отряд… Я вас не знаю, вы меня. Каждый сам по себе — такое теперь время.

Что делать? Ночь. Мороз до 40 градусов. В Солдатском никого, кроме Перекатова, не знал. Ночью дорога, улицы патрулировались гитлеровцами.

— Тогда, может, в коровнике разрешите переночевать?

Перекатов зло зашипел:

— Уходите… Сейчас… Немедленно.

И этого человека я считал чуть ли не другом!..

Захлопнулась дверь. Мелькнула тень с лампой.

Огородами я вышел в поле. В километре от хутора стоял осиротевший, никому теперь не нужный комбайн. Он-то и «приютил» меня на ночлег.

Тут не так мело. Тянуло ко сну. Странная сладкая истома разлилась по всему телу. Запахло свежескошенным сеном, медовым запахом цветов. Я оказался на лугу. И поплыл в зеленой лодочке. На какое-то мгновение вырвался из плена видений и понял, почувствовал: замерзаю. Снег занесет следы. Закоченеешь, и найдут тебя весной… Ну и пусть… Безразличие охватило меня. Спать… Спать…

Нет! Я еще живой. Не сдамся! Вывалился из комбайна. Ватные ноги совсем не слушаются. Делаю шаг, другой. Падаю. Поднимаюсь, снова падаю. И снова поднимаюсь. Нет, не сдамся!..

Теперь в камере, вспомнив Перекатова, я вновь словно пережил ночь в комбайне. Как это ни странно, именно тот давний эпизод встряхнул меня, заставил взять себя в руки.

Спокойно! Спокойно! Проанализируй все сначала. Где допущена ошибка?

Вновь и вновь перебираю в памяти события последних дней…

Больше месяца мы ждали этой минуты, когда скажут: летим.

Последний раз всей группой отрабатываем сигнал сбора: водим финкой по лопате. Звук скрежещущий, как у ночной вспугнутой птицы. Придирчиво «допрашиваем» друг друга.

Наконец-то подошла штабная машина. На аэродроме нас встречает полковник «Павлов» (про себя мы называем его Батей). Наша группа подчинена ему. С ним будем поддерживать связь.

Почти час летим над освобожденной территорией. На прифронтовом аэродроме под Жешувом нас уже ждет специальный самолет ЛИ-2. Приятная новость: войска 1-го Украинского фронта штурмом овладели Сандомиром. Продолжая бои по расширению плацдарма, наступающие войска заняли десятки населенных пунктов, завершили окружение группировки противника и ведут успешные бои по ее уничтожению.

Мы в гражданской одежде, и наше появление на фронтовом аэродроме, да еще в День авиации — сенсация. Летчики принимают нас за артистов. И все интересуются, когда начнется концерт. Ну что ж, артисты так артисты. Со штурманом нашего ЛИ-2 уточняем программу «концерта». По карте определяем координаты высадки.

Пилот хмурится:

— Вы нам, черти этакие, всю музыку испортили. Думали выпить свои законные фронтовые в честь праздника. Ну ничего: высадим вас тютелька в тютельку.

В 21.00 пришел инструктор, бог парашютистов. Дотошный. Придирается. Пробует на вес каждый рюкзак. Иначе нельзя: из-за перегрузки можно и без ног остаться.

Инструктор тщательно осматривает парашюты. Заметив на нашей радистке огромные сапоги сорок второго размера — других на складе не нашлось — недовольно хмыкает. Заставил ее намотать еще одну пару портянок. Наконец все готово. Начинается погрузка.

— Ну, ни пуха ни пера, — говорит инструктор, и лицо его становится каким-то растерянным, виноватым. Видимо, трудно оставаться, когда другие улетают. Очень трудно.

Но у войны свои неписаные законы и сюрпризы.

Инструктор вскоре после наших проводов, можно сказать, дома, на своем летном поле, попал под бомбежку и был убит шальным осколком.

Все это случилось потом. А тогда, в последние минуты пребывания на Большой земле, мне почему-то особенно запомнились его виноватые глаза.

В 23.00 самолет вышел на старт, быстро оторвался от дорожки, начал набирать высоту. Вот и линия фронта. Горят какие-то села. То слева, то справа от нас шарят по небу длинные пальцы прожекторов. Через несколько минут к нам прилепился вражеский истребитель. Длинная очередь. Одна, другая. «Мессер» сделал еще один залет, снизу. Предупреждаю группу: возможен вынужденный прыжок. Но истребитель, к счастью, так же внезапно отвалил от нас, как и появился. Летим на юго-запад. Протяжный гудок, пора… Дверь настежь. Сверяем часы: 0.30. Под нами непроницаемая темень. Что ждет нас внизу? Главное — дружнее прыгать, кучно, не рассеиваться. Снова гудок. Первым вываливается мой помощник «Гроза». За ним — радистка «Груша»[3], я — замыкающим.

Мой парашют открывается сразу. Поджимаю ноги. Жду. Земли нет. Странное ощущение: словно завис в воздухе. И куда-то несет, несет. Внизу появляются какие-то светлячки, движутся в одном направлении. Приземляюсь прямо на шоссейную дорогу. Теперь уже можно рассмотреть: светлячки — замаскированные фары машин. Их гул все ближе. Еле успеваю оттащить парашют в кювет. Наготове автомат, граната. Машины мчатся полным ходом. Какие-то обрывки песен, немецкой речи. Кажется, пронесло.

Парашют зарываю в поле. Скребу финкой по лопате — в ответ ни звука. Слышен только лай собак, свисток стрелочника: где-то рядом станция. Откуда она здесь? Не видно и лесных массивов, обозначенных на карте. Голая степь. Дороги — шоссейные, железная. Вокруг населенные пункты. Продолжаю давать сигналы, отзыва нет. Видно, сбросили с большой высоты. И совсем не «тютелька в тютельку», как обещал штурман. Вот и развеяло нас в разные стороны. До рассвета шел полем в юго-западном направлении. Забрел в рощу. Рюкзак, портфель запрятал в кусты. Стал снимать сапоги и вдруг услышал шорох. Почувствовал телом, спиной: кто-то смотрит на меня — пристально, неотрывно. Я за пистолет. Оглянулся: глаза. Огромные, серые глаза. Маленькая косуля в желтых пятнышках. Я тихонько свистнул. Ода вздрогнула: скок — только ножки-спички замелькали. Рассмеялся. Хорош Аника-воин — косули испугался.

Теперь на мне костюм, полуботинки. Забираю с собой документы, деньги. Выхожу к дороге. Трасса становится все оживленней. Появляются первые велосипедисты — местные жители. Их обгоняют тяжелые, груженые военные машины. Уже у самого села встречаю женщин в выцветших косынках. На рукавах нашивки «Ост». Рабыни двадцатого века. Милые девушки, как вам помочь? Все ближе дома, постройки под красной черепицей. Заглядываю в крайний дом. На пороге — старуха. Лицо бронзовое, все в морщинах. Встречает не очень дружелюбно.

— Цо то пан муви? Ниц по-германски не разумье.

Оказывается, я в Псарах. Краков? Краков далеко.

Может, сто верст, а может, сто десять. И граница.

— Какая граница?

— Обыкновенная. Тут Германия, рейх. Там Польша, генерал-губернаторство.

Старуха смотрит на меня, словно я с луны свалился. И вдруг захлопотала:

— Проше пана, каву.

Кофе я выпил, поблагодарил и — обратным ходом, в лесопосадку. Надо осмотреться, обдумать план действий, принять решение. Развернул карту — не обманула старуха. Силезия — вот куда нас занесло. На все заставки ругаю штурмана, пилота. Впрочем, ругай не ругай, а выход один: забрать вещи, самое необходимое и двинуть в сторону Олькуш — к границе. С моими документами в Германии ни в селе, ни в городе показываться нельзя.

Лес оказался редким — не лес, а подлесок, но тянулся в нужном мне направлении на восток. Пересек шоссейную дорогу и снова углубился в уже знакомую мне рощу. Рюкзак, портфель нашел сразу. Все сильнее сказывалась усталость, не спал почти двое суток. Присел на пенек. И незаметно для себя задремал. Разбудили жандармы. И все… Был «Голос», и нет «Голоса». Впереди допросы, пытки. Остается одно — умереть достойно. Но кто сказал, что все кончено? Где вы теперь, мои товарищи? Что с вами? Может, и на ваш след напали гитлеровцы?

Меня на допрос не вызывают. В камеру врываются звуки губной гармоники, пьяные голоса. Суббота. Гуляет жандармерия. Выбросили нас в ночь на пятницу. Гроза и Груша, если их не задержали, успели далеко уйти. Все глуше звучит назойливая песенка о незадачливом ефрейторе. Проваливаюсь. Просыпаюсь. В первое мгновение никак не могу понять, где я. Бок по-прежнему ноет. Голову разламывает от боли. С трудом отрываю ее от цементного пола. Жандарм молча ставит рядом со мной кружку воды, бросает кусок хлеба и уходит, трижды поворачивает ключ в замке. Есть совсем не хочется. Но воду выпиваю залпом.