Чикаго - Аля Аль-Асуани

Откуда Шайме Мухаммади знать эту историю? Ведь всю свою жизнь она провела в Танте, из которой выезжала лишь несколько раз: в Каир на свадьбу к родственникам и еще в детстве в Александрию на летние каникулы с семьей. А в Чикаго в один прекрасный день Шайма попала из Танты нежданно-негаданно — как человек, не умеющий плавать, бросается прямо в одежде в морскую пучину. Каждый, кто видит ее идущей широким уверенным шагом по коридорам медицинского факультета Иллинойского университета (в просторной мусульманской одежде и черном платке, спадающем на грудь, в обуви на плоской подошве, без грамма косметики на провинциальном лице, которое вспыхивает румянцем по малейшему поводу, с таким тяжелым и неправильным английским, что легче объясниться с ней жестами), непременно задается вопросом: что привело эту крестьянку в Америку?

А причин много. Во-первых, Шайма Мухаммади была лучшей среди отличников медицинского колледжа Танты, обладала проницательным умом и невероятной работоспособностью. Много часов подряд без сна, прерываясь только на молитву и для того, чтобы поесть или сходить в туалет, она могла сидеть и заниматься. Уроки она делала спокойно и сосредоточенно, не спеша и не дергаясь: раскладывала перед собой на кровати учебники и тетради, садилась по-турецки, распускала свои мягкие волосы, поворачивала голову немного вправо, затем наклонялась и аккуратным убористым почерком конспектировала урок. Она с наслаждением заучивала конспект, как будто занималась любимым делом, словно в разлуке ткала одежду любимому. И ее кандидатуру на прохождение стажировки быстро утвердили.

Во-вторых, Шайма была старшей дочерью профессора Мухаммади Хамида, бессменного директора средней школы Танты для мальчиков. Из-под его крыла вышло много ребят, которые, повзрослев, заняли важные должности. И через пять лет после кончины профессора люди из провинции аль-Гарбия не переставали вспоминать о нем с уважением и любовью и искренне молиться о ниспослании ему Божьей милости, ведь он был редким, почти исчезнувшим образцом педагога — честным, беспристрастным, требовательным и добрым. Однако жизнь профессора Мухаммади, как у всех у нас, не была безоблачной. Провидению было угодно не дать ему сына и подарить трех дочерей, после чего он прекратил всякие попытки обрести сына и впал в отчаяние, преодоленное тем не менее благодаря безмерной любви к дочкам, в воспитание которых он ушел с головой. Он обучал их тому же, чему и мальчиков в школе, — прямоте, усердию и вере в себя. Результат оказался замечательным: Шайма и Алия стали ассистентками профессора медицины, а младшая, Нада, работала ассистенткой на кафедре коммуникаций инженерного факультета. Полученное воспитание позволило Шайме принять вызов и уехать в Америку.

И третье, самое важное. Шайма, которая перешла тридцатилетний рубеж, была еще не замужем. Статус ассистентки в медицинском колледже существенно понижал ее шансы — ведь восточный мужчина, как правило, предпочитает, чтобы невеста была менее образованной, чем он сам. Данных для скорого замужества у Шаймы тоже не было: широкая одежда полностью скрывала фигуру, лицо не привлекало красотой и своими простыми чертами вызывало у мужчин лишь симпатию. А этого, естественно, недостаточно, чтобы подвигнуть к браку. Богатой она тоже не была, жила с сестрами и матерью на университетскую зарплату и скромное пособие за отца, который в свое время категорически отказался подрабатывать в странах Персидского залива и давать частные уроки.

Ко всему прочему Шайма, несмотря на свою образованность, была полной невеждой в искусстве соблазнения, которым с большим мастерством владеют все женщины — либо открыто, прибегая к макияжу, духам, облегающей одежде, демонстрирующей все прелести, либо исподволь, используя волнующее целомудрие, искусительное стеснение, двусмысленное замешательство и чарующий сладкий тембр, пронзая цель взглядом, полным печали и тайны. По какой-то причине Шайма была лишена всех этих хитростей, которыми природа наделила женщин для продолжения рода. Но это вовсе не значит, что она была недостаточно женственной, наоборот, ее переполняла женственность, которой хватило бы на нескольких обычных девушек, но она не умела себя подать. Женское естество мучило ее, у нее быстро менялось настроение, и она могла легко расплакаться. Напряжение проходило, только когда в запретных мечтах она представляла себя рядом с Каземом Сахером[1] и во время наслаждения, получаемого украдкой от своего обнаженного тела (после чего каждый раз она каялась и молилась об искуплении грехов, но вскоре снова прибегала к тому же). Ее душевные страдания от того, что она все еще была не замужем, повлияли на решение уехать в Америку, как будто так она смогла бы забыть о своем состоянии или убежала бы от реальности. В течение долгих месяцев она прилагала неимоверные усилия, чтобы оформить стажировку: прошения, заявления, бесконечные хождения с факультета в администрацию и обратно. Затем тяжелые нервозные объяснения с матерью, которая, зная, как сильно дочь хочет уехать, выплеснула весь свой гнев, прокричав в лицо:

— Твоя проблема, Шайма, в том, что ты упряма, как отец! Ты еще пожалеешь!!! Ты не знаешь, что значит жить в чужой стране. Ты, закутанная в хиджаб, поедешь в Америку, где издеваются над мусульманами?! Почему не получить докторскую степень здесь, оставаясь уважаемой в своей семье? Запомни: уехав, ты потеряешь всякий шанс выйти замуж. Какой толк от докторской степени, полученной в Америке, если ты в сорок все еще будешь старой девой?!

Родственники, знакомые, да и вся Танта, приняли новость с недоумением: чтобы девочка одна уехала в Америку на четыре, а то и пять лет?! Однако настойчивость и решительность Шаймы, которая то горячо спорила, то умоляла со слезами на глазах, в конце концов заставили мать уступить.

С приближением даты отъезда энтузиазм Шаймы возрос настолько, что в последние дни она не испытывала ни страха, ни переживаний. Когда пришло время расставаться, она не расчувствовалась, увидев слезы матери и сестер. Когда самолет оторвался от земли, она ощутила легкий спазм в животе, а затем прилив жизненных сил и оптимизма. Думала, что вот именно сейчас открывается новая страница ее жизни, и тридцать три года, проведенные в Танте, остаются позади.

Однако первые дни в Чикаго, к сожалению, обманули ее ожидания: головная боль и недомогание из-за смены часовых поясов, то бессонница, то беспокойный сон и ночные кошмары. И что хуже всего — с того момента, как она приземлилась в аэропорту О'Хара, ее не оставляло чувство глубокой печали.

У работника службы безопасности Шайма вызвала подозрение, и ее попросили выйти из очереди и подождать в стороне. Офицер произвел досмотр и собственноручно обыскал ее. Допрашивая, он смотрел на нее пристально и недоверчиво. Однако ее направление на стажировку, побледневшее лицо, осипший голос, который она вконец потеряла от страха, рассеяли сомнения пограничника, и он жестом показал ей, что она может идти. С большим чемоданом, на котором, как у всех провинциалов, индийскими чернилами было подписано ее полное имя и адрес в Танте, Шайма встала на эскалатор. Недружелюбный прием оставил неприятный осадок. Шайма заметила, что эскалатор, на котором она стояла, движется внутри огромной трубы, пересекающейся с другими такими же трубами, отчего аэропорт похож на многократно увеличенный аттракцион. При выходе из аэропорта Шайму удивило еще кое-что: она и представить не могла, что улицы бывают настолько широкими. Гигантские небоскребы уходили вверх, насколько хватало глаз. Город был похож на сказочное королевство со страниц детских журналов. Бесконечные потоки американцев и американок как полчища муравьев двигались со всех сторон, они спешили куда-то с деловым видом, будто опаздывали на отправляющийся поезд. В этот момент Шайма показалась себе здесь чужой, одинокой и потерянной, как соломинка, которую несли бурлящие воды океана. Охвативший ее страх перешел в боль, сковавшую все внутри. Она почувствовала себя ребенком, которого оторвали от матери в толпе на празднике Сайеда аль-Бадави[2].

За долгие две недели Шайма, несмотря на изнурительные попытки, так и не смогла приспособиться к новой жизни. По ночам, лежа в постели в маленькой комнате, погруженной в плотную темноту, которую прорезал только желтый свет уличных фонарей, она с грустью думала о том, что в этом диком месте ей все ближайшие годы предстоит спать в одиночестве. В такие минуты ее охватывала тоска по своей теплой комнате, сестрам, матери и всем, кого она любила в Танте.

Вчера Шайма никак не могла заснуть и долго лежала в раздумьях. Целый час она ворочалась в постели, чувствуя себя абсолютно несчастной. Она проплакала в темноте, пока подушка не намокла, затем встала, зажгла свет и сказала себе: еще четыре года она этого не вынесет. А что будет, если она напишет отказ от стажировки? Какое-то время придется терпеть обиды и колкости от коллег в Танте, но сестры ее поддержат, а мать не будет злорадствовать. Шайма приняла решение написать заявление, обдумывая только, как это сделать. Неожиданно ей в голову пришла одна идея. Она совершила омовение, помолилась, прочитала суру Ясин и обратилась к Господу с мольбой о помощи. После чего она, как только положила голову на подушку, сразу же погрузилась в глубокий сон. Во сне ей явился отец, профессор Мухаммади. На нем был голубой костюм из дорогого английского сукна, который тот берег для особо важных случаев (приемов в министерстве и выпускных балов). Отец стоял во дворике перед главным входом на кафедру гистологии, где она училась. Лицо его было чистым, без морщин, взгляд ясным и светлым, в густых черных как смоль волосах не было и следа седины, отчего он казался лет на двадцать моложе. Он улыбнулся Шайме и нежно прошептал: «Не бойся. Я с тобой. Я тебя не брошу. Давай!»