Мама, где ты? История одного детства - Алексей Поликовский

Тогда мне дали другую работу: мыть полы. До этого я никогда полы не мыла. В спальню, где стояли тридцать кроватей, принесли ведро, в ведро налили воды, дали мне в руки большую тряпку. Ее надо было выжать, но у меня не хватило сил. Но самое неприятное – это моя напарница. Это была белобрысая девочка на голову выше меня. «Ты кто? Почему я тебя не знаю?» – «Я новенькая». Тогда она нагадила в ведро. Меня вырвало. Прибежала женщина: «Что? Кто наделал?» Ведро унесли, воду сменили. Моя напарница хохотала. Пол мы с ней как-то вымыли. Когда женщина ушла, она подошла ко мне: «Ябедничаешь? Получай!» Размахнулась и ударила меня по уху. Никто никогда в жизни раньше меня не бил. Я так удивилась, что даже не испугалась.

В детприемнике я провела два месяца. Все два месяца нас не выпускали на улицу, и свежим воздухом я не дышала. Я часто подходила к окну. Из окна я видела, как конвой ведет по улице женщин на работу. Я кричала: «Мама, мама, я здесь, ты смотри меня в окно!» После обеда был тихий час, и каждый тихий час я плакала. Все уже знали заранее, что я буду плакать. И как только приходило время ложиться в кровать, воспитатели говорили: «Если только заревешь, мы тебя уведем голышом в подвал, будешь спать там!» Я тогда плакала тихо, в подушку. Мне было все время страшно и все время хотелось спрятаться. Кровать была для меня единственным спасением – я знала, что там я буду одна, что меня там никто не тронет.

В детприемнике я начала сочинять сказки. Я придумывала очень много сказок – каждый день новую. Однажды я придумала историю, как голодный король собирал крошки со стола. – «Как же король может быть голодным? Что ты, дура, не знаешь? Короли не бывает голодные! Это ты бываешь, а они не бывают!», – сказали мне старшие ребята. Это было для меня открытием.

А через два месяца нас повезли на поезде. Когда поезд шел по пригородам, я смотрела в окно: «Куда меня увозят? До свидания, Нижний Тагил! Что будет дальше? Где мне найти маму? Ты меня никогда не найдешь, мама!»

4

Из Нижнего Тагила мы доехали до Алапаевска, там сделали пересадку, и по узкоколейной железной дороге небольшой поезд повез нас на Новошайтанку.

Новошайтанка раньше была селом золотоискателей. Золото в этих краях уже давно перестали искать, но названия в селе остались прежние: «Купеческий дом», «Поповский дом», «дом Золотой Россыпи». В 1941 году сюда свозили детей. Корпуса детского дома были разбросаны в радиусе трех с половиной километров, в каждом жило по сорок-пятьдесят человек, всего в Новошайтанке было 800 детей. Кухня была общая, оттуда по корпусам развозили пищу. Развозили сначала на лошадях, потом на быках. Школа была далеко, надо было идти к ней через всю деревню, через реку.

Нас, нижнетагильских, прежде всего поместили в изолятор. Через несколько дней после приезда нас осматривала врачебная комиссия, которая должна была определить наш возраст. Многие были безвозрастные. Я тоже. Мои документы куда-то пропали. Кое-кто даже не имел имен. Врачи в белых халатах сидели за длинным столом, я вышла перед ними. – «Фамилию свою знаешь?» – «Вознесенская» – «Молодец! Ну, а имя у тебя какое-нибудь есть?» – «Анастасия». – «Настя, значит». – «Нет, мне мама всегда говорила, что я Анастасия!» – «Ну хорошо, Анастасия. А папу твоего как звали?» Я молчала. – «Ты будешь Анастасия Артуровна Вознесенская. Ладно?» Я кивнула. Главврачу нравились красивые имена, он раздавал их направо и налево, и у нас в Новошайтанке было потом полным-полно Рубенов, Артуров, Элиз и Мариан. Мне мое новое имя-отчество даже понравилось. Так звучно звучит. – «А день рождения у тебя когда?» – «Не знаю». У тех, кто не знал, медицинская комиссия определяла возраст по рукам и росту. По рукам он у меня выходил один, а по росту другой – я очень маленькая была. – «Ну, он будет у тебя 15 августа 1933 года. Запоминай! А корпус твой будет – двенадцатый. Это вон там, напротив. Одевайся и иди!»

По протоптанной в снегу тропинке, с узлом в руках, я подошла к бревенчатому дому с маленькими окошками, толкнула двумя руками тяжелую дверь и попала в большую комнату, где на вбитых в бревна гвоздях висели тулупы, пальтишки и стояли валенки и галоши. Это была передняя. Нижний этаж был разделен на две половины – в одной столовая, в другой рабочая комната. В рабочей комнате длинный стол, скамейки. В столовую заходить без разрешения было нельзя. Когда я пришла, все сидели за столом в рабочей комнате. В торце стола, привалясь спиной к стене, в вялой скучающей позе сидел бледный парень с грязными рыжими волосами и грыз ногти. – «Ну-ка ты, поди сюда!» Я подошла. – «Новенькая?» Я кивнула. Он лениво протянул руку, взял у меня мой узел и вытряхнул его содержимое на пол перед собой. Тонкой деревянной палочкой с заточенным концом, выскользнувшей ему в ладонь из широкого рукава красной, навыпуск, рубахи он пошевелил мои туфли, отодвинул платья и выудил перетянутую резинкой стопку фотокарточек. Он стал смотреть их. – «Мама твоя?» – «Да». – «Ну, собирай свои манатки», – сказал он, встал, прошел к печке все той же ленивой, развинченной походкой, отодвинул заслонку и бросил всю стопку в огонь. Я заплакала. Все молча и настороженно смотрели на меня. Я видела, как горят фотокарточки, на которых была мама, и наш московский дом на Ордынке, и маленькая я с большой куклой. Эти фотокарточки мы взяли с собой из Москвы, когда уезжали в Нижний Тагил. На виду у всех, под несочувственными взглядами, плач мой быстро замер и превратился в сухие всхлипы, дергавшие мне грудь и горло. Здесь нельзя было плакать.

Парень, сжегший мои фотокарточки, был Васька Кот, атаман. В каждом корпусе был свой атаман. Кто это такой, для меня долго оставалось неясным, но я знала, что это почему-то самый главный человек. Ему все должны подносить все, что он хочет, кланяться ему, уступать лучшую постель. Он же, вместе с другими старшими ребятами, издевался над маленькими и слабыми. В нашем корпусе жили брат и сестра – Володя и Шура. Они были из Баку. У них были хорошие голосишки, и часто они пели вместе:

Конец ознакомительного фрагмента.