Изнанка жизни - Надежда Лухманова

«Вот, — думал он, — если бы можно было уловить последний трепет листьев, превращающий бутон в розу, увидеть пробуждение сердца, делающего из юноши молодого человека, из девушки-ребёнка — девушку-невесту, тогда я понял бы, что говорили её губы и глаза, что мелькало и дрожало в каждой чёрточке её лица». И старый художник, в душе которого проснулись и «розы и грёзы», побрёл домой, унося в душе образ молодой женщины, как идеал пробуждения жизни.

Наступил вечер 31 декабря. «Одинокие» встрепенулись, им показалось, что они в первый раз увидели свою молодую хозяйку. До сих пор, видясь чуть не каждый день, все они знали красивую Веру Николаевну как женщину милую, но несколько холодную, как бы подавленную, все считали её несчастной и, как в доме удавленника не говорят о верёвке, старались в своих разговорах обходить всё, что могло бы «напомнить» или «вызвать»… Теперь перед ними стояло существо полное красоты, сил, жажды жизни в самом хорошем высоком значении слова — жизни во всей совокупности звуков, теней, света, тепла, добра и поэзии. Сообщая всем своё деятельное, бодрое расположение, хозяйка оживляла своих гостей; полились рассказы, шутки, остроты и часы пробили два — условный час расходиться, — неожиданно и нежеланно.

Когда за последним из гостей закрылась дверь, Вера Николаевна осталась одна в прихожей. Горничная ушла, огонь в столовой был погашен, и дверь в неё заперта. В квартире воцарилась тишина, и только часы во всех комнатах громко, лихорадочно отбивали свои секунды.

Условного между Верой Николаевной и Лазовским не было ничего, а между тем молодая женщина ждала убеждённая, что чудо должно совершиться — и оно совершилось в том инстинкте, с которым — «он» был тоже убеждён — его ждали.

Вера Николаевна услыхала, как по лестнице кто-то бежал лёгкими скачками; она придвинулась к двери и раньше чем Лазовский дотронулся до ручки, — дверь открылась. Он вошёл, запер её за собою на ключ, и они очутились оба в полутёмном зале, где всюду, на столах, на этажерках, благоухали гиацинты и лёвкои — бледные дети оранжереи, спешившие излить свой нежный аромат, и умереть, не дождавшись ни одного луча солнца.

Завладев руками Веры Николаевны, Лазовский привлёк её к себе близко-близко и, дотрагиваясь губами до горячего, красного ушка, прошептал:

— Никто не войдёт?

Вопрос был диссонансом и, как скрип пера, как ворвавшийся сквозняк, заставил молодую женщину вздрогнуть и отодвинуться. Капля грязи упала на расцветшую розу любви.

— Не знаю, думаю никто, — отвечала она, сконфузившись.

— Всё-таки лучше запереть двери, — сказал он и запер двери зала, повернув в них ключ.

— Ах, зачем! — вырвалось у неё.

— Так лучше… никто не видел, как я вернулся… Знаешь что, — потушим огонь в прихожей, ты выпустишь меня потом сама.

Что он говорил ей «ты» — её не удивляло, в мечтах она давно уже говорила ему так, но — что значит «потом»? В груди её сжалось…

Он хотел тихонько, на цыпочках выйти в коридор тушить лампу, но она остановила его.

— Постой… сядь здесь… я хочу спросить тебя…

— Что спросить? — Он снова подошёл к ней и вдруг, обняв, горячо прижался к её губам.

Его поцелуй, как первая страстная ласка, охватили её, и, очарованная, бессильная, она сама обвила руками его шею.

— Вот видишь, — шептал он, — и спрашивать не о чем! — И легко освободясь от неё, он вышел в прихожую, потушить лампу и на цыпочках вернулся в зал.

— Вот так, никто не узнает и не услышит, швейцара не было, когда мы выходили, он не знает, ушли ли отсюда гости или ещё остались.

— Постой… — она снова овладела собою и отстранила его руки, — о чём ты хлопочешь?

— Тише, Вера! Как ты говоришь громко.

— О чём ты хлопочешь, объясни мне? Постой, дорогой, умоляю тебя, поговорим хоть немного. Чего ты боишься?

— Как чего, а если твоя прислуга узнает?

— Конечно, узнает!

— Как — конечно? Так ведь узнают и все тогда. Наверно узнают…

— Зачем же нам скрывать?

Лазовский засмеялся.

— Дитя ты милое, да ты сама-то понимаешь, что говоришь?

— Понимаю. Ведь…

Лазовский не дал ей договорить Он снова обнял её и целовал губы, волосы, лоб, щёки…

Воля молодой женщины слабела, туман охватил голову, она забыла слова, которые хотела сказать.

В комнате рядом раздались шаги, кто-то стучал в дверь зала.

— Барыня, телеграмма, потрудитесь расписаться.

Лазовский опустился на крошечный диванчик, стоявший за ширмою у дверей. Вера Николаевна, вся дрожа, открыла дверь и вышла в другую комнату. Через несколько минут он слышал, как горничная ушла, дверь снова закрылась, и перед ним стояла Вера Николаевна, вся бледная, со странным не то счастливым, не то испуганным лицом.

— Ступай домой… завтра вернёшься… и… нам… не зачем больше скрываться — муж умер…

Она села в кресло, и нервное возбуждение вылилось в слезах.

— Ступай домой… я успокоюсь… это так… неожиданно… странно… и Новый год… и смерть…

Мысли, чувства обрывками, как вырывавшиеся слова, толпились в её голове.

Лазовский встал и молча, не найдя ни слова ответа, взял свою шляпу, также тихо направился в прихожую, надел пальто и ушёл…

Вера Николаевна долго сидела в кресле и плакала, потом вскочила и рассмеялась. Свобода! Снова стихла, вышла в спальню и стала на колени перед образами, но ни одного слова искренней молитвы на ум не шло, ей стало страшно, она позвонила горничную и велела ей лечь рядом в зале на диване, затем зажгла в спальне фонарь, разделась, легла в кровать и… заснула.

Утром она проснулась, как если бы её толкнули, проснулась и сразу вспомнила всё… Смерть являлась ей в «вежливой», так сказать, отвлечённой форме, без трупа, панихид и страшной процессии похорон.

Сестра генерала, жившая за границей, извещала её, что, по его желанию, он будет похоронен там же на русском кладбище Висбадена.

Вера Николаевна вскочила с кровати, сон, так неожиданно, грубо овладел вчера ею, что она спала в самой неудобной позе, лицом в подушку. Теперь она чувствовала, что руки и ноги её точно заржавели и с трудом двигались в суставах, лицо было бледно, измято, глаза тусклы, и под ними от слёз образовалась какая-то синеватая опухлость. «Не всё ли равно, ведь теперь он должен уже иначе глядеть на меня».

Ради Нового года она надела белое платье. Не стесняясь, позвала горничную и не велела принимать никого кроме Лазовского.

Часы проходили, она то сидела у камина, то ходила по комнатам, ждала без скуки и раздражения, ей казалось понятным, что к ней он приедет как к себе, т. е. покончив с циклом неизбежных визитов. Бледное лицо её временами вспыхивало, глаза загорались от внутреннего счастья, которое, как луч солнца, едва сквозивший за свинцовыми тучами, всё больше и больше выбивалось из-под всяких соображений и тяжёлых мыслей о прошлом и вдруг залило всё её существо глубокой, сознательной радостью, и она оглянулась кругом.

Портрет генерала, с узкими, чёрными щёлками для глаз и нафабренными длинными усами, глядел на неё из массивной золотой рамы.

— Но ведь ты миф, миф! Рассеявшийся кошмар! — воскликнула она и тихо засмеялась.

— Чего я буду хитрить сама с собою, — она ещё раз осмотрелась кругом, — ведь я не желала его смерти, ни одной мыслью не звала её — а пришла… я не виновата, что душа моя встрепенулась!

И любовь Лазовского, вчерашние глаза его, поцелуй, всё получило теперь иной смысл, над её любовью раздвинулся горизонт, у неё было будущее и в нём своё законное, прочное счастье. Счастье! Он приехал в 7 часов, и она только мило улыбнулась и по-детски несколько раз кивнула головой, когда он подтвердил ей её догадку.

Да, он приехал, покончив визиты, пообедав, чтобы уже остаться с нею.

— Кто был? — спросил он.

— Никто, разве я могла решиться принять кого-нибудь, кроме вас.

Он хотел выразить удивление, но она позвонила. Вошла горничная и более приветливо, более фамильярно поклонилась Лазовскому, назвав его в первый раз Алексей Александрович.

— Мы будем пить чай по новому, у меня в будуаре… в столовой так официально…

Лазовский снова хотел что-то сказать, но снова Вера Николаевна позвонила, и когда в хорошеньком тёмно-гранатовом будуаре были спущены портьеры и драпри, и на мраморном столике закипела венская серебряная «бульотка», заменившая самовар, вся комнатка приняла уютный семейный вид.

— Где хоронят генерала? — спросил Лазовский, садясь в низенькое голубое кресло.

— В Висбадене, там его сестра…

Вера Николаевна села рядом на крошечную кушетку и, опираясь подбородком на её валик, глядела ему прямо в глаза.

Лазовский достал папиросу.

— Можно курить?

— Конечно!

— Простите за вопрос, который диктует мне глубокое участие. У генерала было хорошее состояние?

— Не особенно, он перед болезнью много потерял на бирже, не хотел ликвидировать, а голова его уже плохо соображала и работала.