Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.

Я завернул за угол и направился к стоянке такси. Из булочной тянуло густым запахом. А вот и моя колокольня. Я все время волей-неволей видел ее — и лежа в постели, и глядя из окна — а значит, ей были ведомы самые мрачные мои раздумья и самые мучительные фантазии. Ничто от нее не укрылось. Однако в тревожные моменты вообще рекомендуется созерцать шпили высоких зданий. Когда мы поднимаем голову и останавливаем взор на обозримом, окруженном одним лишь небом предмете, на нас нисходит умиротворение. При виде колокольни я несколько приободрился. А в такси моя подавленность и угнетенность еще немного отступили: пространство города вращалось вокруг нас. Таксист хвалил ремонт городских улиц, который действительно продвигался быстро. А колокольне, казалось, кто-то всунул циферблат в качестве детской пустышки на ночь.

«Мне уже лучше», — написал я Марианне.

«Ок, — ответила она, — тогда я пойду в магазин. Напиши мне, когда будешь в самолете».

Теперь и солнце снова вышло из-за туч. Люди хватались за свои длинные утренние тени. Велосипедист, не слезая с седла, держался за светофор. Свежие инверсионные следы в небе слепили глаза.

В зал ожидания я поднимался в одиночестве, но потом, на уровне парковки, в лифт вошла женщина. Прежде чем он остановился, я расслышал, как эта женщина снаружи пропищала, подражая лифтовому сигналу: «Би-бип!». Теперь она молча стояла рядом со мной, сжимая ручку чемодана с колесиками. Позой она напоминала человека, которому предстоит подметать осколки на полу, и потому он безутешен. Выходя, я успел заглянуть вниз, в щель между кабиной и шахтой лифта: мой взгляд глубоко окунулся в пустоту. Как же целеустремленно ведут себя люди в аэропортах, подумал я, и какой у них при этом страдальческий облик.

Стоя в очереди на досмотр, я снова написал Марианне. Как обычно, когда я куда-нибудь уезжал, она откликнулась с опозданием. Она уходила в магазин или с головой погружалась в какую-нибудь работу, каждый раз так бывало; вот только прежде меня это раздражало. А теперь я счел это очень даже разумным. Так она отвлекалась. А я меньше взвинчивал себя и не предавался предполетным страхам, если не мог ни с кем тотчас же ими поделиться. Кроме того, у меня появлялось чувство защищенности при мысли, что она наводит порядок в квартире, присматривает для нее новые мелочи… Я опустил в корзинку свое противно раздувшееся от мелочи портмоне, смотреть на него мне было неловко. «Надо было заранее выложить монеты», — сказал я сотруднику службы безопасности. Потом мне жестом велели стать в рентген-сканер, внутри которого человеку, согласно пояснительной пиктограмме, надлежало принять позу библейского пророка.

Говорят, постоянные разъезды не идут во благо совместной жизни. Вечером звонишь из номера отеля, рассказываешь, что у тебя, выслушиваешь, как прошел день, спрашиваешь о погоде и говоришь, какая у тебя, и прочее. Для успокоения я нашел в интернете город Банф, куда меня, собственно, пригласили. Высокие горы, снег, ярко-голубое небо. Странное какое название — Банф, сразу приходит на ум, что это сокращение. «Банф», «Britishcolumbia Aviation Northamerican Federation».[9] Может, выпить перед вылетом еще кофе? На рубашке человека, стоящего в очереди передо мной, словно в разгар лета красовались огромные пятна пота, и мне вспомнились наши красноклопы на стенке дома, каждое утро заново соединяемые судьбой. Целых двадцать часов вокруг меня будет царить белый день. «Как в Средневековье», — подумал я.

Один из мониторов, но только один, сообщил об ошибке «Windows» и потому на фоне всех неведомых компьютерных процессов, призванных обеспечить безопасность пассажиров, стал излучать нечто напоминающее теплую, вызывающую доверие человечность. Я поймал себя на том, что снова и снова поглядываю на него, пока мой багаж досматривают с наигранным и несколько снисходительным интересом. Впрочем, никто из сотрудников службы безопасности не доставил мне удовольствия, не пробормотал: «Надо же, сколько книг». А ведь я положил их в чемодан целых восемь. Мало ли: кто знает, найдется ли в Канаде что-нибудь почитать. Все это были сборники рассказов: Акутагава, Филип К. Дик, Хебель, Битти, Крахт, Бартельми, Станишич, Клеменс Майер — сплошь несгибаемые бунтари во всей красе. Я представил себе угол книжной страницы, загнутый наподобие ушка, так сильно, что в рентгеновском сканере на контроле он выглядел бы маленькой светящейся чертой.

Посадку на рейс Грац — Торонто еще не объявили. Нескольким самолетам, вылетавшим значительно позже, этим школьным любимчикам, разумеется, выход уже дали. Вероятно, у меня еще было время на кофе. В «кэмеловском» загончике теснились курильщики, окутанные облаками молочно-белого дыма. Теперь, когда мой страх перед полетом прошел, мне стало стыдно. В витрине я заметил собственное отражение, напомнившее мне о том, как бодро я играю роль путешественника. Все было, как полагается: поза, одежда, открытое, честное лицо. Писатель странствует по всему свету, поскольку не может прожить на авторские гонорары, а потому превращается в эдакого живого заменителя книги, сидит в аэропортах и так далее, ведь иначе… Надеясь, что избавлюсь от отвращения к самому себе если ненадолго сумею усилить его до какого-то совершенно безумного, фантастического уровня, я спросил по-английски в киоске кофе, хотя еще не покинул пределы Австрии. Говорил я при этом тоном повидавшего мир светского льва. Однако отреагировали на меня спокойно и безучастно.

Вернувшись к стене из мониторов, я обнаружил, что объявили мой рейс, и установил, что стою рядом со своим выходом. Пройти до него оставалось метров пять. Вот и надпись: рейс «Грац — Торонто, OS 4977». Оттуда стыковочным рейсом до Калгари, потом на машине на простор, друг мой,[10] в горы. Я невольно тихонько прошептал слово «благословенно». Рядом со мной, на бесконечных скамейках, несколько человек сидели в ожидании того же самого рейса, каждый держась, точно за штурвал, за собственную книгу. Я рассеянно вообразил, что сотрудники аэропорта, стоящие под экраном и с готовностью отвечающие на вопросы пассажиров, номинально, как в посольствах, уже находятся на территории Канады. На мониторе металась зеленая светящаяся точка. Она напомнила мне о принтере, который был у меня когда-то. Он состарился в круговерти быстро сменявших друг друга ноутбуков и гаджетов, и долгое время это не было заметно. Но с некоторых пор он стал выдавать страницы с большими круглыми пробелами. Потом из него начали выплывать почти исключительно белые страницы, но он по-прежнему печатал — медлительно и старательно, ничего не пропуская, строку за строкой, иногда по целым минутам раздумывая над одним единственным словом, как Эрнест Хемингуэй. Под конец ему требовалось полдня, чтобы напечатать одну пустую страницу, он упорно бормотал что-то себе под нос, переводил дух и пытался собраться с силами. Тем временем его крохотная зеленая душа мигала в правом верхнем углу: «передача данных», «передача данных». «Нет, со мной ничего не случится», — сказал я себе. Самолеты чрезвычайно надежны. Но не пора ли уже начинать посадку на рейс? Словно в ответ, кто-то рядом со мной взболтал молочную бутылочку. Я перевел это бульканье на английский, получив что-то вроде «Jeff is the name is the name is the name».

Я примерно наполовину решил на айфоне кроссворд, и тут объявили, что посадка откладывается на сорок минут. Человек, сидевший напротив, покачал головой и снова развернул бутерброд с колбасой, который уже успел завернуть в бумагу и как раз засовывал в карман пальто. По тому, как он обращался с бутербродом, было понятно, что это его душа, и он должен во что бы то ни стало явить ее нам, своим спутникам, до начала полета. Насколько помню, чем-то он был похож на крестьянина из барометра. Звали его, наверняка, учитель Нольте или что-нибудь в этом роде, и он излучал истинно немецкую немецкость и безнадежность — в очочках, в бутылочно-зеленой баварской куртке. «А я ведь уже давным-давно проснулся», — сказал я себе.