По острию лезвия. Нравственно-публицистический очерк - Геннадий Пискарев

С Абубакаром Алазовичем Арсамаковым – президентом Московского индустриального банка (это о нем веду разговор) свела меня судьба задолго до того, как стал он крупнейшим в нашей стране финансистом. И в этом не вижу ничего удивительного: мы познакомились и сошлись с ним в бытность моей работы в газете «Сельская жизнь» на почве единого социального происхождения – из крестьян, он чеченских, я русских, на почве глубокого уважения к людям, выковавших за свою многовековую историю независимо от национальности и религиозных воззрений такие близкие для всех поведенческие устои. Нет, не зря называла крестьян русская императрица Екатерина Великая первейшими и необходимейшими людьми в государстве, а английский писатель Сомерсет Моэм, положивший немало сил на алтарь изображения судеб представителей общественной элиты, подводя итоги своей многолетней деятельности, признался, что самой замечательной представляется ему жизнь земледельца, который пашет поле и собирает урожай, находя отраду в труде и в досуге, любит, женится, растит детей и умирает – это радости и горести, присущие всему человечеству, это совершенная жизнь в ее совершенном осуществлении.

Мы часто собирались тогда у Бакара в его тесной комнатушке коммунальной квартиры на Шаболовке, где он жил с женой Майей и с двумя ребятишками (вскоре их будет четверо), немножко кутили, много хохмили и без зазрения совести наслаждались кавказским гостеприимством. Что касается меня, так я еще, видимо, инстинктивно чувствовал крепость среды, в которой находился Бакар, крепость, исходящую от поддержки многочисленной надежной родни. Меня подспудно тянуло к этому прочному причалу, меня, к тому времени «изросшегося» на чужой стороне – подобно бабушкиной горошинке. Но заряженный идеями не паритета, как это следовало бы, а приоритета общественного над личным, чем меня в избытке напичкали «сладкозвучные сирены» из Высшей партийной школы при ЦК КПСС, которую неплохо закончил некогда, я все больше и больше забывал о значении первоначального капитала, благодаря коему та же бабушка моя, оставшись вдовой в двадцать восемь лет с четырьмя малолетками на руках, без копейки достроила огромный, с шестью окнами по фасаду, заложенный дедом дом. Помог нравственный или, как говорю я, первоначальный капитал – братская взаимовыручка, великую спасительную роль которой мой друг чеченец усвоил, вероятно, лучше меня.

Хитрее ли был Бакар, или мудрее, не скажу, но догадываюсь, то, что представлялось мне целью (служба призрачному идеалу), для него было, пожалуй, всего лишь средством для достижения реального, ощутимого результата. Догадываюсь, что в этом кроется и некоторая разница в наших менталитетах: нас, русских людей, увлекающихся, что называется, нередко заносит, их – чеченцев, представителей созерцательного Востока, при всей горячности крови и поэтичности натуры, что-то всегда прочно держит на земле. Это сказалось, видимо, и на вере наших народов. Их Мухаммед – пророк, реальный осязаемый человек, наш Христос – Сын Божий, Бог.

С юмором, гениально, тонко, но и любовно отразил своеобразие восточного менталитета Александр Сергеевич Пушкин в незабвенном «Путешествии в Азрум». Помните приветствие одного из пашей, обращенное к Александру Сергеевичу:

– Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются.

Каково, а? Дальше еще лучше. «Выходя из палатки, – пишет Пушкин, – увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outré) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали…»

Вот так-то. Теперь я понимаю, почему Бакар, когда рухнула советская система, которой мы оба, казалось бы, верно служили (он в ту пору – в Госбанке, я в контрольных органах страны), не был раздавлен жерновами реформ. Он сохранил свою Итаку, где иерархия ценностей осталась по-прежнему земной и гуманной: сначала человек, затем семья, потом общество. Он спасся сам, а за ним спаслись другие. Свой путь на предпринимательском поприще он начал по Марксу «в рабочей спецовке»: объединил и капитализировал доходы родного чантийского тейпа, занимавшегося скотоводством и пряжей козьего пуха. Мне же пришлось оплакивать долю оставленной некогда малой родины – костромской деревушки Пилатово. Запоздалым было признание-откровение, выплеснувшееся в печальных стихах:

Великое мое Пилатово —Деревня в двадцать пять домов.От поезда с разъезда пятогоЯ вновь бежать к тебе готов,Учуять дух тепла коровьего,Увидеть за рекою лесИ липы дедушки Зиновьева,Что держат свод седых небес,Как дедко Павел, глаз слезящийся,В углу иконам бьет поклон.Над образами нимб светящийся,Но то не нимб, а шлемофонТанкиста, заживо горевшего.Прости, Архангел Михаил:Твой лик на фото сына грешногоСтарик в божнице заменил.Какое вещее деяниеВ крестьянской рубленой избе —Земных, небесных сил слияниеВ страданьи, вере и мольбе.О Русь моя! Тебя оплакивая,В Москве, сквозь злато куполовЯ зрю великое Пилатово,Святых и грешных земляков.Пока вы были смерды, пахари,Цвела страна моя, но вотНе стало вас. Россия ахнулаИ покачнулся небосвод.А я, кого лишь ваша силушка,Уже последняя, поди,К верхам из грязи в князи вынесла,Застыл, и боль горит в груди:В деревне родной липы спилены.Потомства не от кого ждать.И кто ж теперь даст снова силы мне?И мне свои кому отдать?

Нет, что не говорите: водораздел эпох не через фундаментальные катаклизмы все же проходит, а через души людей – обычных, рядовых вершителей и жертв истории. Будем честны и признаем: есть в общих бедах и наша, быть может, невольная вина: колыбельную песню матери мы утопили в идеологических пасторалях. Стало быть, ждут нас, и поделом, на том свете наши покойные родители… с палкой. Такую участь, напророчила, кстати, болгарская прорицательница Ванга создателю пронзительных «Журавлей» – Расулу Гамзатову. Одно утешенье, что побьют нас любящие руки.

Я видел праздник

Гордое мудрование с умствованиями, извлеченными из земной природы, восходят в душе, как туман с призраками слабого света; дайте туману сему упасть в долину смирения, тогда только вы можете увидеть над собой чистое высокое небо.

Возвращаясь к природе великих общественных катаклизмов, размышляя о их внутренней и внешней сути, я порой думаю, что они в какой-то мере похожи на морские отливы – оставляют после себя одну и ту же картину. То, что было только что на плаву и представлялось величественным и несокрушимым, исчезает, уходит вместе с отхлынувшей от берегов водой. И открывается взору то, что было сокрыто, но прочно укоренено на дне водоёма, в илистой, неприглядной, но такой родной почве. Чаще всего это подводные камни, ещё недавно считавшиеся скверной помехой. Как ни парадоксально, но, «всплывая», именно они в первую очередь принимают на себе всю силу и мощь натиска новой реальности, нередко гибнут, оставив заметный, памятный след на лике и в характере обновленного пейзажа.

Таким вот «подводным камнем», а может быть, и столпом в русле бурной – то мелеющей, то полноводной российской действительности, видятся мне деяния Абубакара Арсамакова.

Его не одурачили ни зазывалы-сирены ушедшего времени, ни декларативные постановления первоначального Правительства новой России и такие же Указы Президента о создании «среднего класса». Он видел, как ввергнув в пучину неконтролируемого базарного действа мало что смыслящих в истинно рыночных отношениях наивных граждан, власти и сотой доли не сделали того, что надо было бы дать людям, решившимся взвалить на себя государственную заботу о процветании экономики.

Снова пришлось опереться на нелегкий, но верный «дедовский посох», вспомнить благую истину: кто имеет, тому дано будет. Вкупе с родней, людьми ему близкими Абубакар учреждает финансовую организацию – коммерческий банк, где не зарытые в землю таланы имеют способность быстро расти – при удаче, конечно. Как же решился на это мой друг? Возможно, вспомнил, как после школы поехал в Орджоникидзе поступать в сельскохозяйственный институт и, не пройдя по конкурсу, вернулся домой.