Соседи (СИ) - Коруд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет ошибки.
Агонизирующий мозг подавал непрерывный SOS в безучастную пустоту. Не может. Быть. Это… Воды… Воздуха! Что-нибудь… Ей дурно. Плохо… Сотни стоп-кадров их детства хаотично проносились перед внутренним взором. Он на них не улыбался… Привычный мир щелчком чьих-то пальцев осыпа́лся горсткой сухого песка. Вспыхнув, обращался пеплом. Пылью. И растворяясь, исчезал.
«А меня за что любить? Не знаю. Такого».
— Егор… — отнимая ладони от лица, еле слышно выдохнула Уля. Всё, что удалось из себя вытолкнуть: «Егор». Имя безостановочно пульсировало в голове, а слова… Не могла найти слова: они рассыпались в ней, не достигая связок. Не могла взять себя в руки. Губы открывались и закрывались, дрожали. Дрожали руки, коленки, дыхание приносило боль, от которой неконтролируемо повело лицо. Нестерпимый звон в ушах глушил звуки действительности. Она видела только глаза.
Егор понял. По его изменившемуся в один миг взгляду стало очевидно — понял. Эти «два плюс два» должны были сложиться в её черепушке сразу же, за секунды. Но первый шок оказался таков, что мозг не смог пробиться через туман, в котором мгновенно заплыл, не смог переварить одновременно всю доступную информацию, протянуть и связать все необходимые ниточки, выстроить все связи. Мозг обрабатывал постепенно, как умел, по ступенькам. Может, и с ним так же… «Том» тогда был сильно нетрезв, а потом и вовсе всё удалил. Может, на следующее утро и не вспомнил, кто знает. Но сейчас, когда внутри бушевал стобалльный шторм и контролировать эмоции не представлялось возможным, когда на лбу её красными буквами светилось слово «детдом», а взгляд наверняка ополоумел, сейчас, когда все её чувства явственно проступали на лице… Сейчас он и сам связал все ниточки.
Резко отшатнувшись, Егор сделал пять шагов назад, вглубь комнаты. От неё. И сердце мгновенно почувствовало: только что он совершил прыжок через пропасть и встал на другом берегу. И ей до него теперь не дотянуться.
«Нет. Нет…»
— Иди-ка домой, малая, — вздернув подбородок, произнес он отрешенно. Его голос звучал как из преисподней. — Дверь знаешь где.
«Прогоняешь?..»
Не соображала ничего. Абсолютно! Звон в ушах мешал себя слышать. Обрывки монолога прорывались через плотную взвесь еле терпимых звуков. «Не могу… доверять. Избегаю… Смирился». Голова кружилась, пол притягивал, а лёгкие не работали.
Нельзя. Ничего нельзя! Нельзя впадать в истерику. Нельзя показывать поработивший её неизбывный ужас. Нельзя его слушать. Нет, ни в коем случае! Нельзя позволять себе гибнуть — не сейчас, не на его глазах! Потом. Нельзя позволять ему думать. Ни о чем. Нельзя позволить тем чувствам его одолеть…
А что можно? Что делать? Что ей делать прямо сейчас?!
— Егор…
А она звучала как делающая последний выдох умирающая… Она и умирала. Сию минуту. Слова не шли. Глаза застила пелена, губы тряслись, в носу щипало, горло сдавило спазмом: вставшие в нём слезы в любом момент готовы были прорваться неконтролируемыми рыданиями. Твердь земная разверзлась прямо под ногами и поглотила. Уля падала.
«Не верю, что заслуживаю… Приемные родители… Первые лет семь никак не мог поверить… Иногда накатит сильно, приснится очередной кошмар и опять просыпаешься с чувством, что не нужен… Вспоминаю маму… Её не хватает»
— Может, я наврал тебе тогда с три короба. Ради фана, — отрезал он холодно. — Иди.
«Это ты иди… Знаешь куда?.. Иди ты…»
Они смотрели друг на друга вечность из разных углов комнаты. Он — сумрачно, пристально, из-под лезущих в глаза подсохших волос, напряженно, выжидательно, угрожающе — загнанным в угол раненым зверем. А она… она не знала, как смотрела, одно знала: она не проиграет в этой схватке, она выдержит любой его взгляд — уничижительный, жалящий, отчуждённый, остекленевший. Любой. Выдержит, чего бы ей это ни стоило, потому что страшной ценой её поражения станет потеря. Она видит! Секунда — и… Если нужно будет сейчас ему врезать сверх уже отсыпанного, врежет. Лишь бы очнулся и услышал. Но лучше…
Через края в Ульяне выплескивалось совсем другое желание. Жгучее, непреодолимое. И очень, очень естественное. Оно толкало её в спину, вперед, наперекор доводам разума и логики, наперекор пониманию, что за такое она заплатит сполна — потом, когда всё кончится. Оно срывало её с места, трепало, как ветер треплет какой-нибудь застрявший в цепких ветвях пакет, пытаясь освободить, закружить и унести в своих порывах туда, куда ветру надобно. Тело дернулось пару раз, застывая в нерешительности…
Пропади всё пропадом. Под ней высота, пропасть? Ну и черт бы с ней. Главное — не смотреть вниз…
— Думаешь, раз родная мать от тебя отказалась, раз там было вот так, то и тут так? Думаешь, что и тут ты не нужен, не дорог, что и тут бросят? — зашептала она, прижимаясь щекой к груди. Грёбаные пять шагов пролетела за секунду. Не давая опомниться, обхватила в кольцо рук и теперь с тревогой внимала бешеному биению сердца. Всё! Никуда она его не отпустит, пусть только попробует! — Твоей семьи больше нет, но прямо сейчас тебя окружают люди, которым ты нужен! Которые тебя не оставят, Егор! Не оставят, пока живы…Открой глаза! Посмотри! Баб Нюра, Аня. Я!
— Ты?..
Он так и стоял, закостенев, с опущенными руками. Не обнимал в ответ, но какая уже разница? Он не отталкивал, не пытался выгнать за дверь — стоял и не шевелился. И, казалось, вовсе не дышал.
— Я. И я не дам тебе второй раз провернуть со мной свои фокусы, — зажмурившись, пробормотала Уля в футболку. Теперь в грудь упёрся кончик носа, а вода упрямо набегала на глаза. Если стоять настолько близко, если тыкаться в него носом, то явственно почувствуешь запах геля для душа и ядрёного антисептика. — Я тоже живой человек, Егор. И я тоже боюсь.
— Чего?.. — глухо отозвался он. Казалось, его потряхивало, руки зависли где-то на полпути к плечам. Тёплым был, его грудная клетка вздымалась, всё вокруг ходило ходуном, сотрясалось, а её нервные клетки все до одной пали. Смертью храбрых, конечно же, потому что на то, что она сейчас делала, трусишки не способны.
— Потерять боюсь. Боли.
Очевидно же! Чего ещё бояться в этой жизни, как не потери любимых, как не одиночества? Собственной смерти? Она в любом случае придет, бойся или нет. Но раз — и тебе станет всё равно. Уйдешь ты. А тяжело и невыносимо больно будет тем, кто
