Дорога в декабре - Захар Прилепин

— Что вам, молодой человек? — спросила продавщица, когда она обслужила очередного покупателя и мы остались наедине.

Я с сомнением посмотрел на продавщицу, представляющую собой как бы еще одно мучное изделие, обретшее голос. Скользнул взглядом по прилавкам и вдруг увидел уголок с детскими игрушками, едва заметный за рядком несусветной косметики, которой пристало раскрашивать только труп.

— Вот это дайте, — ткнул я пальцем в непонятное животное.

«Детям принесу», — подумал заботливо, в следующую же секунду добавив шепотом: «…папаша…» — тем самым тоном, каким говорят: «Полюбуйтесь на эту прелесть».

Положил извлеченную из-под стекла прилавка игрушку в карман легкого своего пиджака и уже на всех основаниях, как оправдавший надежды покупатель, решил еще раз осмотреть представленные товары, но в кармане зазудел телефон.

— Приходи, — выдохнула Аля.

— Ы, — ответил я.

Чаще всего мы даже не разговаривали, а сразу начинали целоваться в прихожей.

На ней было совсем свежее, даже прохладное еще белье — наверняка она надела его за пять минут до моего прихода.

И через семь минут сняла.

Главный хохотал, но раздраженно.

Сразу заболела голова: словно кто-то держит над теменем пакет с пустой тарой и непрестанно трясет им.

Я то приближал трубку к уху, то отдалял ее.

— Зачем ты ходил к Шарову? — спросил он.

— Слатитцев, что ли, позвонил? — поинтересовался я.

Главный захохотал еще более раздраженно: чувствовалось, что сейчас пустой посудой ударят меня по черепу.

— Кто? Кто позволил тебе без малейшей необходимости лезть куда тебя не зовут?

— А кто мне запрещал?

Главный вдруг перестал хохотать и тихо попросил:

— Я тебя прошу — оставь это пока.

Секунду длилась тишина, потом, как родничок, ожил легкий смех, вскоре смех разросся, заплескал, запрыгал, засуетился, загрохотал, и я поскорей прокричал «Да!» в ответ на «Ну, мы договорились?».

Положил трубку, насладился тишиной.

Просидел в безмолвии минуту, прислушиваясь к голове, где теперь кто-то жевал, чавкал, отплевывался, сопел, пытался перевернуться на другой бок.

Непонятно кому я громко сказал: «Пошел к черту!» — и потянулся под стул за своими зелеными носками.

Под столом их не было, потому что я был в Алькином доме, но не сразу про это вспомнил.

Алька заперлась в ванной и с кем-то бубнила по телефону, неслышная за шумом воды.

Я нашел свои носки в разных концах квартиры, они почему-то были теплые, будто в них кого-то недавно вырвало. Смочил их под краном на кухне.

На улице они высохли уже через минуту.

В такую жару стоит ложиться перед выходом в ледяную ванну — и потом выходить в город. Минуты три будешь чувствовать себя человеком.

Я быстро почувствовал себя вареной свеклой в кипятке.

Профессора поймал у его подъезда.

Белые туфли, задумчивый лоб, на красивой руке в красивых седых волосках я впервые приметил красивые часы. Он нисколько мне не удивился. Даже попытался улыбнуться, но не вышло, и ничего, что не вышло, и ладно.

— Вы никогда не звоните перед приходом, — сказал он грустно. — В этом есть свой стиль, своеобразное ретро… Мы так делали в юности, потому что не имели телефонов.

Я вытер с щеки пот.

— Пойдемте куда-нибудь, — предложил профессор. — Просто прогуляемся.

Голосом он владел лучше, чем улыбкой.

Он посмотрел на свои окна, как будто его могли позвать оттуда.

И неожиданно поспешил в сторону, в сторону, подальше от окон.

Миновав угол дома, профессор сразу успокоился, даже потер руки.

— Не так жарко сегодня, как вчера, — сказал он довольно.

Я посмотрел на небо и расстегнул последнюю пуговицу на рубахе. Позавчера было жарко, вчера жарко, сегодня жарко, наше завтра уже подогревает для нас опытный персонал.

— Вы не знаете, есть ли связь между теми детьми, которых вы изучаете, и недавним убийством в городе Велемире? — спросил я. — Там, говорят, какие-то недоростки перебили целый подъезд?

— Что вы говорите! — покачал головой профессор, — Нет, впервые слышу… Впервые слышу… Но все может быть…

Он говорил таким тоном, будто ему не было никакого дела до того, о чем шла речь.

— Хотя бывало всякое, — вдруг оживившись, добавил он. — История знала подобные случаи. Пойдемте все-таки в тенек. Особенно хороша тень от цельного камня, я знаю такую. Расскажу вам что-нибудь в тени от камня.

«Больше всего мальчик любил ходить в мясные лавки. Сестру от этого запаха мутило, его нет.

Впрочем, он и сестре не до конца доверял — она отворачивалась от мясных туш с тем же видом, с каким отворачивалась от молодых людей на вечерних играх.

Сестра говорила, что юноши пахнут мясом, печенью, почками, потом, кровью, что вместе они похожи на псарню, и еще у них на плечах угри, но он явственно видел: тут что-то не так, и молодое живое мясо ей скорее любопытно, чем противно, и собачьи повадки скорее привлекают, чем отталкивают; да и угри, ну что…

У сестры на руке красовался браслет. Она крутила его, когда думала. Иногда казалось, что если она перестанет крутить браслет — не сможет думать.

Мясные лавки были на большом рынке, неподалеку стояли хлебопекарни, давильни, амбары. За рынком была тюрьма для рабов. Пройдя через рынок и своровав сливу или мандарин, он выбегал к тюрьме.

Рабов-мужчин и женщин-рабов держали раздельно, но они видели друг друга. Казалось странным, что, живущие в пахучих клетках, почти как в зверинце, они вовсе не тоскуют, но, напротив, на разных языках весело ругаются, иногда дерутся или жестами зовут рабынь.

На пыльной площадке меж клетками всегда сидели четверо солдат, играли в кости или, притомившись игрой, лежали, приладив под головы щиты. Солдаты, казалось, не замечали криков, доносившихся из клеток. Но порой, когда кто-то из солдат всерьез проигрывался, он мог вскочить и со злобой броситься на кричавших, ударить щитом по клетке или напугать рабов, размахивая копьем и делая выпады меж железных прутьев. Рабы тогда отстранялись, скорее изображая испуг, чем испугавшись по-настоящему. Они знали, что никто из солдат не убьет и даже не рискнет нанести рану — любой из них стоил денег.

Когда солдат отходил от клетки, ему могли плюнуть вслед или прокричать что-то обидное. Но тут был риск: однажды обидевшийся солдат во время разноса еды подошел к той клетке, откуда кричали обиднее всего, и будто случайно задел чан с едой. Чан упал набок, еды осталось мало. Тогда рабы стали сами бить того, кто обидел солдата, хотя час назад смеялись его шуткам и плевкам.

Рабы бывали с маленькими, как у сусликов, глазами и с глазами большими, как у коров, безбородые, с курчавыми бородами либо со смешными, как лисий хвост, бородками, с желтой кожей и темнокожие, с кожей такой, словно на нее светило солнце и дул ветер и в морщинах прижилась жесткая пыль, со временем ставшая новой кожей.

Еще была рабыня с белой шеей и с большой и твердой, как две детские головы, грудью. Ее никак не могли продать — она стоила дорого. Ее не продавали даже на час — иначе ее цена при покупке насовсем сразу упала бы. Иногда приходили покупатели — но даже он, мальчик, сразу понимал, что пришедшие не готовы купить ее, а просто им нравится трогать ее рот, груди, спину.

Служка, проводивший покупателей, тоже это понимал, но не подавал вида, а только кивал, улыбался скользкой улыбкой, смотрел меткими зрачками. Мальчик знал служку — они жили на одной улице; однажды служка вывозил навоз на тележке, поскользнулся и упал туда лицом; когда он поднялся — был виден только открытый рот, даже глаза пропали; вся улица смеялась.

У входа в тюрьму тоже сидели солдаты, и опять совсем не страшные — они были из провинции и, как многие пришедшие из провинции, казались глупыми.

Мальчик помнил, как зовут одного солдата по имени.

Солдат повторял одни и те же особые солдатские шутки — не смешные, но очень грубые, сам себе смеялся; и все говорил: принеси зажаренную мясную кость, даже лепешки не надо — я отдам тебе за кость нож. При этом показывал большой, красивый клинок.

Мальчик знал, что солдат обманет — возьмет еду, а клинок не отдаст. Никто не отдаст такой клинок за еду, которую можно сразу съесть.

Солдат мог пойти в лавки к менялам, постучать рукоятью в ставни и обменять клинок сразу на три ноги, жареную, сырую и копченую, баранью, телячью и гусиную, тут же выпить молодого вина, забрать с собой большой хлеб, масло в виноградных листьях, сладости — и даже в таком случае быть немного обманутым.

Но солдат не делал этого, ему, быть может, просто нравилось хвастаться клинком. Наверное, когда он уходил из своей деревни, клинок ему отдал отец, чтобы сын вернулся, приведя лошадь, раба и принеся много разных блестящих монет в мешочке на груди.