Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Наливай, а то у меня сердце остановится, — подытожил Дмитрий Григорьевич и подтолкнул меня на кухню.
Я налил ему полстакана водки, достал из дорожной сумки недоеденный в поезде сырок и кусочек засохшего хлеба. Мы опустились на табуретки возле стола и сидели молча, а в это время за окном барабанил дождь. Дима смотрел на стакан как кролик на удава и пытался угомонить разыгравшуюся личину: у него дрожали кончики пальцев и всё тело передёргивалось от идиосинкразии к алкоголю. Мне было знакомо это двойственное чувство: с одной стороны, непреодолимое желание выпить, а с другой — крайняя степень отвращения к этому процессу. Я даже не успевал рюмку опрокинуть: от одного запаха выворачивало наизнанку, да что там говорить, от одного вида рвало.
Дима вздохнул и взялся за стакан…
— К тому же тёплая, — прошептал он и уставился на меня своими «телескопами».
— Ты давай не накручивай себя… Просто жахни, и всё!
Как только он поднял стакан, его рука начала биться в припадке бешенства, и он чуть не расплескал содержимое.
— У-у-у-у, бля, какая прыгучая! — восхитился он и поставил граненого на стол.
— Что делать? Может, внутривенно? — пошутил я.
— Ректально! — огрызнулся он, потом резко схватил стакан и опрокинул его в рот, да так что звякнуло об железные зубы.
Организм попытался выбросить ненавистный ему яд, но Дмитрий Григорьевич силой воли задавил его внутрь; зажав ладошкой рот и выпучив глаза, он смотрел на меня как напуганный школяр. Несколько секунд продолжалось противостояние физиологии с психологией, но постепенно «вулкан» затих.
— Ух! — выдохнул он с облегчением и сразу же порозовел; блаженная улыбка распустилась на его губах, словно маковый цвет.
— Сигаретку, — прошептал он.
Я сбегал в ванную за пачкой «Camel», и мы с огромным удовольствием закурили.
— И всё-таки… Что за мужик у тебя тут ночует? — спросил он, выпуская дым двумя тонкими струйками через нос. — Есть какое-то предположение?
— Я только сейчас вспомнил, что перед самым отъездом дал ключи своему другу… У него были какие-то проблемы… Короче, он захотел у меня пожить, пока я — в отпуске.
— Неприятный тип… Заносчивый такой… Надменный.
— Ага… Одно слово — мент.
— Да ты что? А я-то думаю: чё у него такая морда протокольная?
Помолчали. Дима заёрзал на табуретке, и я налил ему ещё сто граммов.
— Точно не хочешь? — спросил он.
— Ладошки потеют, — ответил я, — сердце колотится как у кролика… Настолько хочется…
— Ну так давай, — воскликнул Поздняков голосом рыночного зазывалы, и даже прорезалась приятная хрипотца, — накидаемся по самые гланды в последний раз! А завтра за ум возьмёмся… Будем лежать, пыхтеть, пердеть, смертушку от себя отгонять… Ну! Эдуард! Уважь старика!
— Не могу, Григорич, — ответил я и с грустью посмотрел в окно; сверху вниз по стеклу катились струи дождя, и словно не в фокусе за окном расплывалась картинка: багровыми пятнами к стене соседнего дома прилепилась рябина, высоченные грязно-жёлтые тополя держали на своих плечах хмурое осеннее небо, в дальней перспективе громоздились ржавый крыши и чёрные трубы комбината. — Меня девушка любимая ждёт. Я не могу к ней явиться пьяным и сраным.
— Так ты чё, из-за неё что ли вернулся? — спросил Дима, прищурившись.
— Получается что так.
Он помотал головой как необъезженный конь и даже издал похожий гортанный звук, а потом покосился на водку своим выпуклым водянистым глазом.
— Не-е-е-е, — промычал он, — не буду разгоняться… День ещё длинный.
— Ты у меня до ночи собрался сидеть? Мне вообще-то помыться надо, побриться, отдохнуть…
— Успеешь! — отсёк меня Дима. — К своей чёрно-бурой лисице…
— Помню, как она к тебе в хату ломилась, — продолжил он, после того как закурил; выпустил дым мне прямо в лицо. — И всё-таки добилась своего… Да? Сломала людям жизнь.
— Не перегибай.
— Ты парень неплохой, но полный долбаёб.
— Эко тебя раскудрявило с одной рюмки!
Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, — он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние — интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).
— Когда-то у тебя в жизни было всё, — продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, — и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! — Он брезгливо огляделся по сторонам. — Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?
Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.
— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: — А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.
— Это почему?
— Да потому что ты мне не симпатичен, — сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.
— Ты пьешь мою водку, — продолжал я тем же индифферентным тоном, — жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.
— Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? — спросил я, широко зевнув. — На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.
— И хули?! — возмутился он, широко открыв глаза. — Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!