На сопках маньчжурии - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пушки располагались в лощине, прикрытые подковкой сопок. Сопки были голы, трава на них выгорела, в лощину стекал знойный воздух. Но Топорнин не замечал жары. Он занимался с солдатами с таким увлечением, с каким не занимался никогда.
Неведомский сказал ему: «Час настал!» Разве Топорнин не сумеет научить их не только стрелять из пушек, но и более важным вещам?!
9
И Свистунов, и Логунов мало обращали внимания на строевые учения. Солдаты в роте ходили хорошо, как могут ходить толковые, понимающие свое дело люди, но они не имели того блеска автоматизма, который большинство офицеров считало вершиной солдатской выучки.
Когда в роту пришел новый командир, он быстро понял, что в полку существует два течения. Одно — от Ерохина, не имевшее никаких корней в начальстве, другое — усиленно насаждаемое Ширинским: строй, фронт, шагистика — что являлось общепринятым в царской армии. Впрочем, сам Тальгрен иначе и не понимал службы. Ерохинские затеи казались ему опасной чепухой.
Старый его сослуживец и начальник Шульга повел его в гости к командиру полка, и там, в домашней обстановке, Ширинский лично просил Тальгрена навести порядок в роте, находившейся под тлетворным влиянием поручика Логунова.
— О штабс-капитане для вас буду ходатайствовать при первой возможности, — обещал Ширинский.
Хотя на носу было генеральное сражение, Тальгрен решил навести порядок в роте немедленно; не к бою он ее думал готовить, к бою ее готовить он, по правде говоря, и не умел, — а решил навести порядок так, как наводило его большинство царских офицеров.
Опять-таки всем офицерам было известно, что для наведения порядка в роте надо иметь прежде всего крепких фельдфебеля и унтеров. Именно они приводят солдат в «христианскую веру», а уж командир роты осуществляет, если потребуется, верховную расправу.
Тальгрен призвал к себе Федосеева.
— На сверхсрочной? Матери даже немножко помогаешь? Молодчина! Федосеев, чтобы старым штафирским духом не пахло в роте, понял? Чтобы рота была такая, какой положено быть роте в царской армии. Чтобы солдат, чертова кукла, понимал, что он солдат и не панибратствовал с офицером! Понял, дружок? Кого ты поставишь артельщиком?
— Ваше благородие, я уже кумекал… и, думается, что лучшего, чем Жилин, не найти. Оборотистый, мамаша лавку содержит…
— Предупреди его, чтобы мне очищал не меньше трехсот рублей, как во всякой роте, понял?.. Иначе шею сверну.
Федосеев сделал на цыпочках шажок и сказал вполголоса:
— Ваше благородие, раньше у нас было сущее несчастье. Так строили отчетность, что хоть святых выноси…
— А ты что же, тоже ничего не имел? — полюбопытствовал Тальгрен.
— Истинный Христос, ни рубля. Из других полков смеялись: что ты за фельдфебель, над тобой солдатня началит… А ничего нельзя было, потому что полковник Ерохин, а потом поручик Логунов…
— Теперь будут другие порядки… наши, царские, понял?
— Так точно, ваше благородие, понял.
— Пятьдесят рублей будешь иметь, разрешаю. Но чтобы рота у меня по струночке, понял?
— Так точно, ваше благородие. — Федосеев вытянулся, лицо его было сурово, преисполнено рвения, но вместе с тем выражало радость — наконец-то!
* * *В шесть часов утра Федосеев стал делать роте утренний осмотр: руки, шея, уши чисты ли? Обмундирование в порядке ли?
Теперь Федосеев чувствовал себя при деле и на месте. Раньше, при Логунове, он что значил? Ничего. Звался фельдфебелем, а толку от его фельдфебельства не было никакого. А сейчас он всем покажет, что значит фельдфебель Федосеев!
— Сапоги чтоб у меня были начищены. Ваксу унтерофицерам найти и мне доложить. Поняли?
Потом вел роту на прогулку. Вел через каменные осыпи, распадки, изматывая солдатские силы. Он недумал, что эти силы пригодятся в близком бою, он делал привычное дело: наводил порядок, — а для этого нужно было солдат довести до полного отупения.
После вечерней переклички Федосеев опять вступал в свои права.
— Слушай мою команду, — кричал он зычным голосом. — Отделенные командиры… шаг вперед!
И когда отделенные выходили, Федосеев начинал муштровать роту:
— Направо! налево! кругом! лечь! встать! бег на месте! стой! Лечь! встать! направо! кругом! лечь! встать!
И так полчаса, час, доводя солдат до одури и следя, чтобы за каждую ошибку отделенный наносил виновному полновесный удар кулаком по лицу.
— Вы у меня будете солдатами, чертовы куклы! Командир роты приказал, поняли?
Наконец через несколько дней к утреннему строю пришел сам Тальгрен. Скомандовал «смирно», прищурившись, осмотрел строй и зловеще-спокойным голосом обратился к взводному командиру Куртееву:
— Кто этот мерзавец, что у тебя после команды «смирно» шевельнулся в строю? Скомандуй этому подлецу шаг вперед.
Куртеев скомандовал:
— Емельянов… шаг вперед…
Тальгрен сразу же после прихода в роту обратил внимание на Емельянова. Солдат поразил его своей мешковатостью. Конечно, мешковатость Емельянова была совсем не той мешковатостью, с которой по приезде в полк встретился Логунов. Теперь это был неуклюжий, но по-своему очень ловкий солдат, движения которого хотя с точки зрения строевой красивости и были нехороши, тем не менее отличались целесообразностью и экономностью.
— Ну, братец ты мой, — сказал Тальгрен, — у тебя не винтовка в руках, а дубинка. Так у меня не проживешь. У меня, братец, по струнке… Понял?
Огромный солдат стоял против тощего поручика и смотрел на него угрюмым взглядом.
— Ты и смотреть не умеешь, — сказал Тальгрен. — Разве так смотрят на офицера? Федосеев, чтоб к завтрашнему дню ты обучил его смотреть на офицера.
После этого разговора на душе Емельянова стало мрачно. В последнее время военную службу он понимал так, что она — дело не хуже и не лучше всякого другого, ее можно уразуметь и толково исполнять, а теперь военная служба снова предстала перед ним как дело, которое он никак не может ни понять, ни тем более исполнить.
Емельянов мрачно сидел в распадке на глыбе сухой, окаменевшей земли, когда его и Куртеева позвал Федосеев.
— Ну, Куртеев, — сказал фельдфебель, — ты слышал все и знаешь все. Теперь конец вашему цирку, Чтобы солдат был как солдат, понял? Учи.
— Господин Федосеев… — начал было Куртеев, но Федосеев крикнул:
— Не разговаривать, — привыкли, сукины дети! Учи!
И Куртеев стал учить.
Но если раньше, до боев, Куртеев мог с легкостью учить Емельянова, молодого солдата-деревенщину, солдатскому уму-разуму, то теперь, после совместных походов и боев, учить его стало необычайно трудно. Прежде всего потому, что Куртеев и сам потерял веру в то, что нужна вся эта премудрость. На войне солдат имел дело со смертью, и нисколько не помогало ему побеждать смерть умение по ниточке стоять в строю и «есть глазами» начальство. На войне требовалось другое, и этому другому обучал Логунов.
И Куртеев, опустив глаза, говорил торопливым, безнадежным голосом:
— Послухай, Емельянов, при ружейном приеме счет этот ведется на четыре… Делай раз… вот так… выпадаешь от сюды… Нога чтоб совершенно прямая, и сгибать ее не полагается.
— Ты что ж, не видишь, что он сгибает ногу? — крикнул Федосеев. — Что ты с ним, как с лялькой, цацкаешься? Ты ему говоришь одно, а он делает тебе другое. Ну, встать, Емельянов, как положено… Ну, делай раз…
Емельянов едва заметно качнулся во время приема с винтовкой.
Федосеев выпятил грудь и подошел к обучаемому:
— Как ты смотришь на меня, стерва?
Емельянов смотрел на него исподлобья, ненавидящим взглядом.
— Как он, сука, на меня смотрит? — сказал, оглядываясь, Федосеев. — Каторжник, а не солдат! А ну, веселей!
Емельянов стоял, сжав зубы, винтовка окаменела в его руках, а небольшие серые глаза точно вспухли.
— А ну, веселей… На кулак смотри!
Федосеев поднес к лицу Емельянова кулак.
— Веселей смотри на кулак. Что тебе ротный говорил!
Но Емельянов смотрел тем же смертным взглядом. Волна ярости хлынула в голову Федосеева. Крякнув, он со всей силой ткнул кулаком в лицо Емельянова.
Емельянов тяжело выдохнул и откинул голову.
— Не убирать головы, когда учат! — И Федосеев, пьянея от ярости, стал наносить удар за ударом.
— Ах ты господи, — бормотал Куртеев, — ведь я же говорил тебе, не сгибай, не шевелись…
Из носа Емельянова на рубаху бежала кровь.
— Утрись, — приказал Федосеев. — Учи!
Емельянов утерся рукавом рубахи, но кровь продолжала бежать. Он высморкался и вдруг, повернувшись, грузным шагом пошел прочь.
Федосеев даже сразу не собразил, в чем дело.
— Емельянов! Ты куда? Стой!
Но Емельянов не остановился.
