Ядовитое жало - Николай Далекий

Кажется, Богданюк начал понимать, куда поворачивается дело с невинными таблетками. Он пристально, как‑то испуганно посмотрел на Серовола и, кусая губы, отвел взгляд.

— Видать, я думал про сапоги, а не про таблетки… — признался он. — Мне и в голову не приходило. Так ведь ничего такого не натворил он этим медикаментом. Только и того, что сам деру дал.

— Когда состоялся обмен сапогами?

— Скажу точно. За день до того, как Мишка–великан погиб. Считайте, ровно три недели назад.

Серовол, заложив руки за спину, несколько раз прошелся по хате. Он был хмур, играл желваками, и шаг его был неровен, точно ноги запутывались в чем‑то. Действительно, вся история с таблетками казалась странной, загадочной и подкрепляла версию начальника штаба, еще недавно казавшуюся Сероволу весьма сомнительной. Таблетки были сильнодействующим снотворным, и Орест Чернецкий интересовался, растворяются ли они в водке и в воде. Он испытал их действие на себе… Возможно, он надеялся, что ему удастся каким‑либо образом подбавить снотворное в пищу командиров в тот день, когда его шеф будет готовить нападение на отряд? Сам он это сделать не мог и даже не пытался. Но ведь, возможно, у него имелся сообщник или он был чьим‑то сообщником. А что, если таблетки находятся у друзей Чернецкого, оставшихся в отряде, и те готовятся при удобном случае использовать их? Нужно было немедленно сообщить новость командиру отряда.

Серовол подошел к фельдшеру.

— Об этом разговоре молчок. Скажи, что лечил капитана. Хотя бы от той же бессонницы… Все таблетки показывай врачу. Спасибо за рассказ. Можешь идти.

Как только Богданюк ушел, Серовол испытывающе посмотрел на своего помощника.

— Слышал? Что скажешь?

— А я не знаю, что и думать… — Вид у Юры действительно был растерянный. — Я ведь даже не хотел вам говорить про эти сапоги. Вот тебе и мелочь! К ним приглядываться надо, к мелочам. По–моему, снотворные таблетки эти — дело серьезное… Как вы думаете?

— Может быть серьезным, Юра. Ты пока занеси их в тетрадочку на личный счет Ореста Чернецкого.

— Значит, мы все‑таки нашли змею, товарищ капитан? — встрепенулся, радостно блестя глазами, Юра.

Серовол невесело усмехнулся.

— Еще надо доказать, что это змея. Ну, а докажем, тоже радости мало — выходит, мы змею упустили, уползла из наших рук…

11. Особые полномочия

Ганс привел Василия Комаху к себе в два часа ночи. Часовые ― один у калитки, другой в доме, на нижнем этаже, ― молча пропустили их. Они поспешно отступали назад, как только узнавали Ганса. Кто идет следом за шефом, их, видимо, уже не интересовало. Почти в полной темноте поднялись на второй этаж. Ганс открыл ключом дверь, зажег две толстые стеариновые свечи, и Василий увидел просторный кабинет с массивным письменным столом, сейфом, большой деревянной кроватью у стены. Возле сейфа висел портрет Гитлера Фюрер был сфотографирован в эффектной позе, подбоченившийся, в новеньком френче.

Шеф поставил одну свечу на сейф, достал из стального ящика бутылку, два стакана и закуску. Василию налил полный стакан, себе половину.

— За твое здоровье, Комаха! — поднял руку со стаканом шеф. — Слышишь?..

— Чтобы и вы были здоровы, пане Ганс. Выпили.

— Оба будем здоровы, невредимы, если не будем дураками… — туманно высказался шеф, посасывая ломтик сала. — Комаха, я все подготовил. Лучше и желать нельзя. Работать будешь спокойненько — капля на тебя не капнет.

— Благодарю, пане Ганс. Я все сделаю, как вы советуете.

Шеф откинулся на спинку стула, надул губы, задумался. В такой позе он сидел минуты две. Затем сказал негромко:

— Поставь вторую свечу на сейф.

Василий поспешно выполнил приказание. Он привык повиноваться, не рассуждая, не задумываясь, когда имел дело с шефом.

— Стань лицом к портрету фюрера, — скомандовал Ганс. —Так… Сложи руки на груди. Чуть выше. Не оглядываться… Не напрягайся, расслабь мускулы.

Василий Комаха стоял спиной к шефу и не видел, как тот вынул пистолет и, не поднимаясь из‑за стола, начал целиться в него.

Прогремел выстрел.

— Ой! — дико вскрикнул Василий, хватаясь за руку. — Зачем? Я все сделаю… Не убивайте! — Он повернулся и увидел ухмыляющееся лицо шефа.

В ту же минуту раздался сильный стук в дверь. Это стучал взбежавший на второй этаж Белинберг. Запыхавшийся оберштурмфюрер был в одном нижнем белье, он барабанил ручкой пистолета в закрытую дверь, дергал ее и тревожно восклицал: «Ганс! Ганс?!»

Казалось бы, оберштурмфюрер Белинберг не должен жаловаться на судьбу: гнев начальства обошел его, после самоубийства Гильдебрандта он был повышен в чине. К тому же вскорости после трагических событий от обер–штурмбанфюрера Борцеля прибыл человек, в руки которого перешла вся работа с агентурой, доставлявшая так много хлопот гестаповцам. Отныне исполняющий обязанности начальника княжпольского гестапо Белинберг отвечал только за охрану железной дороги и выкачку контингента.

Однако тут‑то и начались самые трудные, кошмарные дни.

В документах и секретном предписании присланный Борцелем коренастый, склонный к полноте сорокалетний мужчина именовался Гансом. Это было его именем и фамилией. Вернее, это была кличка, заменявшая ему то и другое.

При одном взгляде на Ганса можно было убедиться, что он обладает отличным здоровьем и незаурядной физической силой. Правда, при более внимательном обозрении его тяжелой, точно литой фигуры, заключенной в добротный охотничий костюм зеленоватого сукна, становилось ясным, что толстые ноги несколько коротковаты для мощного, похожего на куль с мукой туловища, а руки, наоборот, слишком уж велики, свисают почти ниже колен. Однако это сразу же вылетало из головы у каждого, на ком Ганс хотя бы на мгновение останавливал взгляд своих широко расставленных, серых, немигающих глаз. Очень уж неуютно и зябко становилось под этим взглядом.

Лицо у Ганса было скуластое, с коротким, точно обрубленным носом, и хотя своей внешностью он слегка напоминал Германа Геринга, его с одинаковым успехом можно было принять не только за немца, но и за поляка, латыша или русского. Ганс, видимо, не умел улыбаться, лицо его всегда сохраняло выражение упрямства и жестокости.

Белинбергу Ганс не понравился с первой встречи. Оберштурмфюрер был ошарашен его неуемной энергией, бесшабашностью и ни с чем не сравнимым хамством. Ткнув в руки Белинбергу предписание, в котором указывалось, что посылаемый в Княжполь господин Ганс наделен особыми полномочиями и в вопросах, связанных с созданием агентурной сети, не подлежит контролю со стороны местных гестаповцев, посланец Борцеля окинул взглядом кабинет и заявил, с легким акцентом выговаривая немецкие слова:

— Здесь буду я. Кровать!

— Это невозможно! — не в силах скрыть своего удивления, запротестовал Белинберг. — Здесь телефон, сейф, документы.

Ганс досадливо пробормотал польское ругательство, свидетельствующее о том, что он не собирается считаться с мнением таких, как Белинберг, и тоном, не допускающим возражений, повторил:

— Я буду здесь. Телефон мне не нужен, уберите. Бумаги убрать! Кровать, ключи от сейфа…

Он вынул из карманов две советские гранаты, из‑за брючного пояса вытащил пистолет также советского производства и небрежно свалил это оружие на край письменного стола. Затем попытался вытянуть что‑то из‑за пазухи, но пошатнулся, едва не упал. Бросил на Белинберга дикий, непонимающий взгляд.

— Кровать. Быстро! И оставьте меня одного… Никто мне не нужен…

Только тут Белинберг понял, что Ганс пьян, да так, что едва держится на ногах.

Как только кровать с постелью была установлена в кабинете, Ганс сунул пистолет спереди за брючный пояс (видимо, он никогда не расставался с оружием) и, не раздеваясь, не снимая сапог, завалился спать. Спал он беспокойно, ворочался, разбрасывал руки, стонал, бормотал какие‑то русские слова. От него исходил тошнотворный запах мужского пота, водочного перегара и чеснока. Ужасный запах был настолько сильным, что проникал даже через закрытую дверь в коридор.

Можно было предположить, что Ганс проспится только к утру, но, к удивлению Белинберга, этот дьявол через два часа поднялся и, посетив нужник, принялся за работу. Прежде всего он потребовал, чтобы ему были переданы документы, связанные с деятельностью агентуры. Эта процедура не заняла много времени. Гансу не надо было долго объяснять, он схватывал все на лету, так как, очевидно, обладал хорошей памятью и прекрасно разбирался в делах такого рода. Когда последняя бумажка была брошена в сейф, он мог, не заглядывая в принятые им документы, назвать клички агентов и осведомителей, указать места явок, пароли, сказать, когда, какой агент прислал последнее донесение.

Делу Иголки он посвятил значительно больше времени, нежели другим ― минуты две. Задал только один вопрос: