Максим Грек - Михаил Громов

— 101

2. КОРЕНЬ ЗЛА«СРЕБРОЛЮБИЕ»

Из всех назначений философии важнейшим в средние века считали наставление в добродетельной жизни. Как выразился старец Ферапонтова монастыря Паисий, «…нравяая философская учения творити» (10, л. 16об). И это не было чем?то новым. Еще Сократ «положил начало нравственной философии» (46, 108), перейдя от рассмотрения космоса к анализу души, знать которую, по его мнению, гораздо важнее, чем все мироздание. Добродетель же невозможна без различения добра и зла, без твердого соблюдения морали, без внимания голосу совести.

Отличительной особенностью средневекового сознания является распространение добра и зла на все мироздание, своеобразная «онтологизация морального' воззрения на мир» (О. Г. Дробницкий). В определенном смысле этот взгляд опирается на античную традицию, согласно которой мораль есть «космический миропорядок, проецирующийся на человека» (47, 25). Однако христианство вносит в нравственную связь микрокосма (человека) и макрокосма (мира) элемент непримиримой борьбы, вселенского противостояния добра, персонифицизируемого в образе бога, и зла, носителем которого является дьявол. От манихейской концепции христианское учение отличается тем, что зло не считается изначально существующим, что дьявол не равен богу по силе и влиянию.

Проблема существования зла в мире — одна из наиболее обсуждаемых в те времена. Перевод статьи о Платоне из «Суды», осуществленный Греком, начинается словами: «Платон философ глаголаше: благ убо въистину бог и всех благых виновен, а злых всех невиновен…» (5, л. 135). Эта

— 102

мысль, почерпнутая из Платоновой «Республики» (см. 139, 141), часто варьируется в сочинениях Максима. Зло понимается как пооча добра, отклонение от гармонии; оно не субстанционально, а порождается действием свободной воли, «самовластием». Оправдание бога как источника добра — теодицея —признается Греком: «Бог бо несть искуситель злым» (14, /, 389).

Что касается персонификации добра и зла, неукладывающейся в современном рассудочном мышлении, то она вызвана глубоко эмоциональным характером средневекового человека, со всей страстностью переживавшего свое бытие. Абстрактные категории нельзя любить или ненавидеть, а чувство требует направленности на определенный объект, независимо от того, реален он или создан воображением. Потому рисуется бог в самых возвышенных тонах, зато дьявол изображается в максимально отталкивающем обличье. Средневековое искусство успешно помогает представить эти полярные образы во всей их контрастности.

Дьявол творит зло руками людей, разжигая в них низменные инстинкты, подталкивая на дурные поступки. Его козни изображаются то сугубо натуралистически, как, например, в Киево–Печерском патерике (см. 79, 71), где бесы, слуги «князя тьмы», портят тесто, крадут вещи, принимают облик людей и животных; то предстают в весьма обобщенной и символической форме в виде непрестанной борьбы с «добром в самой душе человека, где, по словам Достоевского, «дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей» (21, 4,440). Его отвратительные черты как бы проступают в лицах людей, искаженных злобой и пороками, а божественный облик словно просматривается в лицах добрых и справедливых людей — это пре

— 103

красно понимали художники прошлого, создавшие немало картин на данный сюжет.

Максим Грек не ведет мелочной борьбы с дьяволом, он не загоняет беса в рукомойник (как некоторые персонажи древнерусской литературы), не тычет пальцем в дурных людей, ибо нет человека, «иже без греха». Он, поднимаясь до высокого философского обобщения, выступает против зла как такового, он стремится пробудить души людей от нравственной спячки и научить их добру. Следуя своему духовному покровителю Максиму Исповед- • нику, он считает, что уклонение ко злу проистекает из?за пренебрежения нравственным самосовершенствованием («умнаго делания небрежением») и от искушения низменными чувствами («от своемя похоти влеком»). От неверного движения души может произойти не только падение, но даже погибель человека, по словам апостола Иакова: «Таже похоть заченши ражает грех: грех же содеян раждает смерть» (14, /, 389).

Человек стоит на распутье, увлекаемый как к добру, так и ко злу. Три силы добра («естественная семена, и святыя силы, и доброе изволение») противостоят трем силам зла («страсти, бесове и злое изволение»). Здесь Максим соглашается с мнением Исповедника о доброте человека от природы, ибо «естественная семена» добра уже заложены в нем. В другом, месте Грек выделяет трех иных «крепких противоборцов» добра: бесов, звезды (астрологию) и страсти (14, 2, 60). Афонец выступает против показной добродетели тех, кто «тщесл–авия бо ради добродетель стяжаша»; он считает, что «украшатися человеколепными нравы» нужно «не ко угождению человеком», а для собственного блага (14, /, 76). В духе Сократа он выделяет «забвение» высокого предназначения человека

— 104

и «неведение» правильного поведения главными причинами пороков.

Прежде всего, считает Максим, следует очистить душу от омрачающего, ее гнева: «Иде же бо гнев и ярость обладают, ту и всякое души нестроение и безобразие и бесчиние… уму ослепленну уже бывшу и омрачившуся бурею гневною» (там же, 24). Нужно наполниться духом кротости и любви, терпеливо научая братьев своих добру: «Кроткое и тихое и еже ко злобам человеческим терпеливое зело потребно есть всем вкупе верным…» (там же, 51). Люди, ополчающиеся друг на друга, похожи на диких зверей, пожирающих слабейшего. «Гнев зверский» нужно сменить на любовь человеческую. Кроткое смирение необходимо не только для спокойной жизни, оно просветляет и сохраняет разум. Как пишется в Азбуковнике, «…иде же смиренномудрия глубина, тамо и сокровеное сокровище премудрости» (67, 111). Ярость ведет к временному заблуждению, а кротость — к вечной истине.

Велик грех гордыни, от него и лучший из ангелов стал богоборцем дьяволом, а Адам «из рая изгнан бысть, и смерти и тлению подпаде» (14, /, 546). От него проистекают самолюбие и тщеславие. «Славы похоть» рождает зависть, а «зависть ражает всяческий образ губителен». Вредной является и праздность, которую надо трудом побеждать: «Бегай праздности губителныя, деланием же рук отгоняй уныние мысли своея» (14, 2, 28 — 29).

Но самым опасным злом Максим считает все более овладевающее людьми «сребролюбие», призрачную погоню за золотым тельцом — «корень всех злых сребролюбие». Ненасытная погоня за богатством опустошает человека: «Николи же бо сытость приемлет собрание злату и сребру. Люто

— 105

бо, люто воистинну желание злата и всех зол виновно…» (там же, 110). Всепожирающему огню «сребролюбия и лихомания» нужно противопоставить «нестяжательное житие», отказ от погони за мирскими благами и стремление к благам духовным. Познание и научение нравственной жизни есть «едина премудрость и художество истинно», т. е. подлинная философия, понимаемая как истинная наука, как жизнестроительное учение, как великое и возвышенное искусство жить достойно человеческого предначертания.

Для мятущейся человеческой души необходима надежная опора в виде правильного учения. Максим рассматривает важнейшие этические концепции, как древние, так и ему современные. Эллинское язычество не может служить примером, ибо чему могут научить Зевс, «бесяся похотию блудной»; «богини сварящася яблока деля златаго^ (знаменитый суд Париса); «ниже боги между собою бои составляюща и копия друг на друга мечущи» (14, 1', 68). Вся эта пестрая толпа олимпийцев, нравы которой столь близки нравам не безупречных, в христианском понимании, древних греков, далека от образца, нравственного поведения. Не принимает афонец этических концепций Хрисиппа (за «гордость излишнюю») и Эпикура (за стремление «наслаждатися всяким образом»). Отрицает мыслитель и мусульманскую доктрину, «агарянскую прелесть», за то, что она соблазняет людей в. райское блаженство плотскими радостями: плодами, благоуханиями и прелестными гуриями. Исследуя генеалогию морали, Максим по библейской традиции «первым в человеческом естестве» грехом считает гордость «первозданного Адама».

Наиболее обстоятельно Грек анализирует иудеохристианскую

— 106

линию морали в лице Авраама, Моисея и Христа, «законоположников жительству богоугодному». Праотец Авраам, идолов сокрушив, установил монотеистическую веру, и через него бог восстановил союз с людьми, утраченный Адамом и Евой. Бог дает Аврааму «закон ненаписан», а позднее пророк и вождь еврейского народа Моисей получает от господа «закон написан в скрижалех» с начертанными на них заповедями. Но этот закон, хороший для одного народа, не носит вселенского характера. Возникшее на его основе и в борьбе с ним христианство приобретает характер мировой религии. Христос пришел не «разорити закона… но исполнити», сделать его лучше — «несовершена суща совершити». Закон Моисеев как закон карающий борется не с причиной зла, а с efto последствиями («концы точию греховныа казни подлагает»). «А Новаго завета евангельскый закон и самая начала предизочтеных грехов повинны являет страшному оному судищу» (там же, 83). Максим приводит известное изречение Христа о греховном помысле: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем» (Матф., 5, 28). Это стремление бороться со злом на самой ранней стадии — в умах и сердцах людей — делает евангельское учение, по мысли афонца, наиболее совершенным.