Дворянская дочь - Наташа Боровская

Наблюдать за царевичем необходимо было целыми сутками. Он попросил свою мать послать за мной, я провела у его постели долгих пять дней. Для того чтобы больной сохранял покой, а заодно и мне поменьше егозить, я читала ему, рассказывала смешные стихи и сочиняла истории: о бедной маленькой акуле, пойманной жестоким рыбаком, или о крокодильчике, который потерял свою маму и так плакал, что Амазонка от его слез вышла из берегов. Мои фантастические сказки и ужасные рожи всегда вызывали улыбку на бледном и изнуренном болезнью лице Алексея. Я лучше всех других поправляла ему подушки, как он утверждал, и он отказывался есть, если меня не было рядом. Когда он услышал, что я должна возвращаться в школу, расплакался, и сам царь пришел к нему и сказал не капризничать.

К счастью, на этот раз болезнь не слишком мучила Алексея, и няньке-матросу царевича разрешили вынести его на крыльцо дворца проводить меня.

Отец остался с царем, чьим любимым товарищем по охоте он был с мальчишеских лет, а меня отправили в Петербург в сопровождении Рэдфи. Перед тем как я уехала, отец снова взял с меня обещание хранить в строгой тайне последний приступ болезни Алексея. Я знала, что гемофилия была запретной темой. И если ее все больше обсуждали в придворных и светских кругах, то это не моя вина. Однако не прошло и месяца, как секрет этот стал известен.

Из Беловежской пущи царское семейство переехало в Спалу, еще один охотничий заповедник польских королей. Там царевичу неожиданно сделалось хуже. Его мучили сильные боли из-за гематомы в паху. Когда состояние его, усложненное к тому же занесенной инфекцией, резко ухудшилось, министр двора, граф Фредерикс при поддержке моего отца убедил царя опубликовать медицинский бюллетень о здоровье царевича Алексея.

Александра тем временем телеграфировала своему «святому человеку», который благоразумно удалился домой в Сибирь, чтобы дать возможность своим врагам остыть от гнева. Ответ Распутина, цитируемый на каждом шагу, заверял императрицу в том, что Господь услышал ее молитвы, и ее сын вскоре поправится. И на следующий день действительно температура у мальчика спала, и боль утихла. Было объявлено, что он вне опасности.

— Принимая во внимание силу суеверий в наших высших кругах, даже в нынешний просвещенный век, — сообщил отец бабушке по возвращении из Спалы, — не удивительно, что Ее Величество, должно быть, объясняет выздоровление своего сына скорее неким чудотворным влиянием, чем медицинским лечением. Но я сказал, что даже чудеса Лурда[8] производятся там же, на месте, а не по телеграфу на расстоянии нескольких тысяч верст. Во время нашей следующей встречи Александра Федоровна покраснела как рак и едва могла говорить. Очевидно, мое невинное замечание было доброжелательно передано ей. Я уже и так в немилости у Ее Величества из-за моих конституционных взглядов. И ты знаешь, она никогда не простит мне, — добавил отец слегка улыбаясь, — мой отказ от брака с одной из ее фрейлин.

— Твоя личная жизнь — это позор, Пьер, — ответила бабушка сердито, но с некоторой игривой ноткой в голосе, игнорируя предостерегающий взгляд отца.

— Я могу говорить об этом в присутствии Татьяны. Она au courant[9]. Ее Величество — добродетельная жена и мать, и она совершенно права, не одобряя тебя.

Этот разговор произвел на меня довольно неприятное впечатление. К любовным похождениям отца я относилась так же пуритански, как и Александра. Его libertinage[10], на которое в довольно шутливой форме намекали в высшем обществе, причиняло мне боль, лишь его повторная женитьба могла бы ранить меня еще больше. Эта тема возникла вновь шесть недель спустя в Париже, куда мы были приглашены провести Рождество с Веславскими, Стиви и Казимиром.

После нашей первой поездки в Париж с Дианой все последующие поездки туда были какими-то полурадостными и полугрустными из-за присутствия очередной любовницы отца. На этот раз мы были гостями Веславских, и если отца и ждала любовница, то он, по крайней мере, не выставлял ее перед своей родней. Мы остановились в пригородной резиденции семнадцатого века в предместье Сен-Жермен, которая служила штаб-квартирой польским повстанцам в прошлом веке, а ныне была арендована французской ветвью семьи: средняя сестра дяди Стена вышла замуж за французского аристократа. Стиви и Казимир опередили наше появление там, приехав из Англии.

— Серьезно, старина, когда ты намерен угомониться? — спросил дядя Стен отца своим вялым тоном при первом задушевном разговоре. Рождество прошло, и наши французские хозяева тактично удалились, оставив нас с Веславскими, Стиви и Казимиром. — Эти постоянные слухи о твоей предстоящей женитьбе сильно действуют на нервы.

Мы сидели, попивая кофе после обеда, вокруг камина в petit salon[11], увешанном гобеленами, с видом на мокрый сад. Мне редко удавалось побывать в Париже без проливных дождей.

Отец посмотрел на тетю Софи тем доброжелательным и ласковым взглядом, который он приберегал для привлекательных женщин, и сказал:

— Когда я найду красивую, умную и добрую женщину, то женюсь. Но до сих пор единственная женщина, соответствующая моим требованиям, уже замужем за моим зятем.

Тетя умиротворяюще улыбнулась моему ревнивому дяде. Затем она спросила, верны ли слухи о растущем влиянии Распутина — этого подлого сибирского монаха — на императрицу Александру.

— Увы, — ответил отец, — все это так и есть, особенно после его телеграммы в Спалу этой осенью. — Он рассказал что называется из первых рук об этом случае, рассказы о котором были сильно искажены ввиду многочисленных интерпретаций. — Александра не только верит, что старец — он сельский знахарь, кстати, а не монах — может просить Бога вступиться за ее больного сына, но и что его голос — это глас русского народа.

— А что царь? — спросил дядя Стен. — Он тоже во власти этого шарлатана?

— Трудно сказать. Одно несомненно: всякий, кто критикует Александру, вызывает недоверие и неудовольствие Его Величества, точно так же, как всякий, кто критикует ее «святого человека», вызывает недоверие и неудовольствие императрицы. Например, мадемуазель Тютчева, гувернантка великих княжен, которая настаивала, чтобы Распутина не пускали на детский этаж в Царском, в конце концов была вынуждена уйти.

— Да как же можно пускать такого отъявленного развратника к императорским детям! Я не знаю, Пьер, — тетя Софи посмотрела на меня, — благоразумно ли позволять Тане продолжать дружбу с ними.

— Я никогда его не видела, — поспешила я вставить, так как не хотела быть оторванной от своих подруг. — Я даже не слышала, чтобы произносили его имя. Я не думаю, что он бывает во дворце.

— Таня права, — подтвердил отец. — Здесь Александре пришлось уступить. Она общается с ним через близкую подругу и наперсницу, свою бывшую фрейлину Аню Вырубову, у которой маленький дом в Царском Селе недалеко от Александровского дворца. Императрица навещает ее каждый день. Иногда она встречается там с Распутиным. Чаще Аня передает его устные послания — этот человек едва умеет писать.

— Эта Вырубова — толстая дура, — сказала я. Меня раздражали ее робость, сентиментальность и безумная любовь к императорским детям, которая постоянно смущала царевича Алексея. — Мы все потешаемся над ней. — Я имела в виду великих княжен и себя.

— Этому просто невозможно поверить! — тетя Софи покачала головой.

— А собственно, почему? — сказал дядя Стен. — Говорят, после смерти принца Альберта, королева Виктория целиком попала под власть своего лакея-шотландца. Монархи — легкая добыча для холопов, для низких людей.

— Это еще одна причина, почему их власть должна быть конституционно ограничена, — сказал отец.

Он замолчал, и его глаза, всматривающиеся в какую-то безмерную даль по ту сторону пламени, отражали неумолимое приближение очередного приступа меланхолии. Знакомая острая боль сочувствия к нему охватила меня, я подошла сзади к креслу и обняла его за шею.

— В любом случае, что бы ни случилось, ты будешь моим утешением в старости. — Он взял меня за руки и улыбнулся.

Я заметила, что Стиви как-то напряженно, словно изучая, наблюдает за мной. Почему он на меня так смотрит, недоумевала я. Я знаю, что он считает меня скучной и неинтересной, но что мне за дело? Когда наши глаза встретились, я почувствовала странное волнение, и выражение его лица изменилось. Снова между нами было так, как прежде, хотя и не совсем так.

Из Парижа мы отправились в Англию, а оттуда через Скандинавию домой. После шести недель путешествий строгая петербургская жизнь потребовала от меня определенной ломки в поведении, и я была, как всегда, рада возможности убежать к более свободному времяпрепровождению в Царском Селе.