У зла нет власти - Марина Дяченко

Канцлер, будто не слыша его, бубнил про морской путь, который, мол, легче и дешевле; седоусый и сгорбленный начальник стражи велел ему заткнуться. Высокая женщина в тёмном платке догнала мальчика и схватила его под мышку; я с трудом узнала жену Гарольда, которую видела всего несколько раз. Что-то втолковывая на ходу, женщина несла сына обратно к повозке; Гарольд посмотрел на них — и потом на меня. В свете полуденного солнца лицо его казалось серым.

Мы все погибнем, говорили его ввалившиеся воспалённые глаза. Но мы будем сражаться до последнего.

Я потупилась. Может быть, в глубине души Гарольд надеялся, что кто-то потом напишет об этом сражении героическую песню; он не знал того, что знала я. После поражения некому будет петь. Королевства не станет.

— Хорошо, я буду лечить, — еле слышно согласилась я.

— Постарайся вспомнить всё, что знаешь и умеешь, и хорошо отдохнуть. Они будут тут послезавтра с рассветом.

— Гарольд…

— Что?

— Ты когда-нибудь видел эту книгу?

Вокруг толпились посыльные, каждый со своим срочным делом, грохотал наспех склёпанными латами начальник ополченцев, расталкивал всех комендант. Караван тем временем тронулся. У Гарольда не было ни секунды, чтобы попрощаться со своей семьёй, а я совала ему под нос уродливую книжонку, при свете дня совершенно невзрачную. Стоило ли удивляться, что он с раздражением оттолкнул мою руку?

— Хватит. Хватит докучать мне глупостями!

И, отстранив плечом ополченца, зашагал к каравану.

Свита побежала за ним. Я осталась стоять, опираясь на посох. Мимо проплывали повозки, рядом шли мужчины, самые храбрые пытались шутить. Я видела, как Гарольд догнал повозку, на которой ехали его родные, как обнял жену и мать. Сын бросился ему на шею, а дальше их заслонила от меня толпа.

В тени опрокинутой, лишённой колёс телеги меня ждал некромант — чёрный на чёрной земле, скрючившийся по-птичьи. Не говоря ни слова, я вскарабкалась на пыльный валун. Максимилиан поднялся. Наши ладони соприкоснулись.

— Всё имеет изнанку…

Я увидела, как его лицо превратилось в моё, и шагнула вперёд.

На изнанке воняло. Туман стоял по пояс, в сплетении цветных волокон шли люди, и удивительно было, как у них не спутываются ноги. Нитки между уходящими и остающимися рвались с треском. Звук был негромкий, но от него хотелось зажать уши.

От книги в моей руке по-прежнему тянулась красная нить. Мы с Максимилианом уцепились за неё одновременно; нитка провела нас несколько шагов по направлению к замку и снова пропала в общем клубке, и выдернуть её оттуда никак не получалось.

Я зацепилась ногой за какую-то петлю и упала в туман. Поднялась, отряхиваясь, пытаясь отдышаться. Люди на изнанке были измождённые, белые, они шли, будто не замечая меня. В какой-то момент мне показалось, что они мёртвые — ходячие мертвецы…

— Выходим, — сказал Максимилиан, и я была ему благодарна. Секунда — мы снова стояли под солнцем, грохотали в отдалении колеса, кричали люди, плакал ребёнок…

— Лена!

Я обернулась. Принц Александр, которого всё Королевство считало сыном Оберона, тоже изменился и постарел.

— Ваше высочество, — я поклонилась.

— Кто это с тобой? Некромант?!

Максимилиан криво улыбнулся:

— Доброе утро, принц.

Я торопливо встала между ними. Не хватало ещё здесь выяснять отношения.

— Ваше высочество, — я смотрела принцу в глаза, — принцесса Эльвира уехала?

Принц посмотрел мне за спину. Я обернулась. Рядом с Максимилианом стояла принцесса, на ней было ярко-бирюзовое, кружевное, вызывающе праздничное платье.

— Добрый день, маг дороги. Мы видели тебя вчера, но ты не подошла поздороваться.

— Простите, — сказала я. — Дело в том…

Эльвира не изменилась. По-прежнему молодая, по-прежнему блестящая, она смотрела на меня знакомым снисходительным, чуть презрительным взглядом. Бирюзовое здорово шло к её голубым глазам; у меня мелькнула сумасшедшая мысль: уж она-то никогда, ни при каких обстоятельствах не могла забыть Оберона! Она его когда-то предала, а он простил. Такие вещи не забываются.

На ходу пытаясь обуздать надежду, я протянула принцессе книгу:

— Вы не знаете, что это? С ней должно быть что-то связано… Что-то важное.

— Вы нашли странное время, чтобы совершенствовать знания, — принцесса взяла книгу со снисходительной брезгливостью. — Это дохлая книга-оборотень, она умела превращаться в четыре… даже, кажется, в пять разных томов. Чаще всего она превращалась в «Чердак мира», детский учебник, по которому и меня когда-то учили. Где вы взяли эту рухлядь?

— В кабинете Оберона, — вырвалось у меня.

Некромант возвёл к небу глаза. Я, не отрываясь, смотрела на Эльвиру. Она чуть нахмурилась; на короткое мгновение мне показалось, что вот сейчас, сейчас-то она вспомнит…

Эльвира сделала вид, что ничего не расслышала. Зато принц решил показать образованность:

— Оберон — это что-то из истории?

Я чуть не заплакала.

Людоеды встали лагерем в стороне от замка, в порту. Я оробела, увидев их так близко — и в таком невероятном количестве. В какой-то момент чуть не повернула назад: возможно, Максимилиан был прав. Он терпеть не мог Уйму и, по-моему, до сих пор его боялся.

Дымили костры, сложенные из порубленных заборов. В щелях мостовой торчали воткнутые в землю кривые клинки, пики, вилы. Палатки из разноцветных шкур стояли посреди дворов, людоеды осваивались в покинутых домах. Они безо всякого стеснения примеряли забытую одежду: кто повязал голову женской шёлковой рубашкой, кто натянул на мощные плечи полотняный кафтан, оторвав для удобства рукава, кто расхаживал в хороших кожаных сапогах с железными подковами. Портовые улочки, площадь перед главным причалом выглядели незнакомо и дико; я шла — и чувствовала на себе нехорошие, оценивающие взгляды.

На кострах жарилось мясо. От запаха меня начало мутить. Проворачивались пики-вертёла, скворчала поджаристая корочка, жир капал в огонь, и капли его сгорали на лету. На меня смотрели, прищурившись, утонувшие в бороде глазёнки — много глаз, голодных, стосковавшихся по человечине.

Я повыше подняла посох. По навершию пробежала зеленовато-красная молния. Стоявшие поблизости людоеды отвернулись — чтобы тут же, за моей спиной, нервно сглотнуть слюну.

Оберон научил их, что есть человечину нехорошо. Но Оберон теперь забыт — кто или что удержит этих огромных, волосатых, хищных островитян от привычного занятия?

Шатёр Уймы стоял перед главным причалом. У входа скучал, поигрывая костяной рогаткой, стражник с бородищей до пупа. Из бороды и кожаных штанов состояло всё его одеяние.