Урок - Эдвин Поляновский

Баранов не врал: и обул, и одел – все так и было.

– Вы думаете, мне-то сейчас легко? – говорил он.– Несколько дней назад жена снова приехала – следователь ее пригласил, забрала детей обратно в Тюмень. Меня на эти три дня, пока она здесь была, в КПЗ посадили, чтобы я ее и детей не побил. Как отсидел, вернулся, дома – пусто. Никого нет, и детей нет. Я взял водки. Напился, и вот тут на полу у дивана лежал и ревел. Кто мне поверит, что я ревел? Никто.

Я поверил. Видел, как во время рассказа под полотняной рубашкой дрожало, колотилось его могучее тело. И мне было жаль. Баранова. И я ненавидел его.

– ...Но если бы мне их снова вернули, детей моих,– закончил он,– я бы лупил их так же...

Когда Толя и Дима первый раз появились в милиции (они так и пришли – взявшись за руки) и стали говорить, что отец бьет их, Баранова вызвали.

В милиции с ним поговорили и отпустили.

Через некоторое время в школе на уроке физкультуры Дима отказался раздеваться. Когда его раздели, ахнули – все тело было иссиня-черное. Снова вызвали Баранова в милицию. Снова выяснили: отец не пьяница, работает отлично и не из хулиганских побуждений, конечно, бьет детей. Начальник милиции майор П. Криворотое вынул из сейфа и открыл книгу Макаренко. Но Баранов из этой книги не понял ни одной буквы, будто иероглифами писана. Тогда начальник пригрозил: «Судить будем...»

На время притих. Потом – снова за свое.

Насколько же был чужероден Баранов. И не то беда, что он объявился, а то, что терпели его. Живые люди окружали его со всех сторон – и на работе, и соседи в доме. Конечно, сыграла свою роль ветхая, но не износившаяся еще, к сожалению, психология. На работе слыл мужчиной степенным, самостоятельным, а детей побить – кому не приходится. Обывательский взгляд еще крепок – «мой ребенок, что хочу, то и делаю». Как будто ребенок – личная собственность. В лучшем случае – сочувствовали.

Государственные учреждения, призванные оберегать покой и добро каждого, а детей прежде всего, были в десятках метров от берлоги Баранова. Но и в школе, и в милиции, и в прокуратуре привыкли иметь дело с явлениями типичными. Вырвет кто-то для себя неповторимую страницу из книги, сразу тревога – вандализм, преступление, хотя оно даже уголовно и ненаказуемо. В школе за пятерку хвалят, за двойку корят, а из-за двух двоек могут устроить целый переполох, родителей вызвать и им по первое число выдать. А тут случай оказался настолько уникальным по своей дикости, что в школе не нашли ничего лучшего, как завести для Толи Баранова... отдельные тетради, которые он домой не носил, хранил двойки в школе. Потом, чтобы мальчика не выделять, и для всего класса узаконили такие же внутриклассные тетрадки.

В милиции тоже привыкли иметь дело с безобразиями типичными. Если бьет кто кого, то не иначе как из хулиганских побуждений или по пьяному делу. И застань милиция Баранова хоть раз пьяным, несдобровать бы ему.

И даже прокуратура, когда дошло до нее, не очень энергично взялась было за дело. После того как Диму привез тогда из Хвойной милиционер, отец избил его так, что мальчика было не узнать. Учителя, забыв о всяком приличии и педагогике, плакали прямо при ребенке. И тогда начальник милиции предложил возбудить уголовное дело. За истязание – по этой статье Уголовного кодекса решили судить Баранова. И хоть статья 113 УК РСФСР прямо говорит: «Систематическое нанесение побоев» наказуемо, следователи Киришской прокуратуры, возбудив уголовное дело против Баранова, не то чтобы растерялись, а вроде бы удивились собственной решимости.

– Понимаете,– говорила следователь Татьяна Михайловна Малюковская,– сколько я работаю, на моей памяти не было подобных дел. Больно уж редкая статья.

Да, действительно, редкий случай. Но разве беда маленьких Барановых от этого становится меньше? И можно ли вообще мерить обычной мерой человеческое горе: типично – нетипично. Мы каждого взрослого стараемся не дать в обиду, а тут калечили, уродовали на корню.

Из Киришей я отправился в Ленинград, в судебно-медицинскую экспертизу, чтобы познакомиться там с уголовным делом.

«Один раз папа избил Сережу еще на старой квартире кастрюлей с горячей картошкой, даже вся картошка от ударов в кастрюле размялась...» (Из показаний в деле девятилетнего Толи.)

Уезжал я с тяжелым чувством. Дима Баранов еще не знает, как пишется слово «Москва», делает в нем две ошибки (помните его письмо к матери: «я буду в Маске...»), но уже знает другое.

– Папа получает сто восемьдесят рублей, а мама – шестьдесят,– объяснял он в милиции.– И мама еще должна платить ему алименты за нас – девятнадцать рублей? Ну, вы сами подумайте, как ей жить?..

Это отец и мать посвятили малышей во все свои жизненные расчеты и просчеты, по их вине могут не зарубцеваться раны – не те, что снаружи, на теле, а те, что внутри. Это они, мать и отец, виноваты в том, что еще, по сути дела, не начавшие жить дети испытали то, что иному не увидеть за всю взрослую жизнь.

Сейчас детям у матери лучше, чем у отца. Но хорошо ли?

И еще думаю о Баранове. Что бродит в его дремучей, непробудившейся душе теперь?

Уже в Ленинграде, в судебно-медицинской экспертизе, я в дверях лицом к лицу столкнулся с Барановым. Он шел, опустив голову.

– Пусть судят. Мне только в тюрьме за это стыдно сидеть. Перед другими стыдно. Другие крали, убивали. А я за что? За собственных детей...

Баранов уже сидел раньше за хулиганство – три года. И за воровство: один раз семь лет дали, другой – десять. И там ему все понятно было. А тут – и не понимает ничего. И стыдно ему, что «порядочный» уголовник в тюрьме может не подать руки.

1970 г.

ДРАМА В БЕЧЕВИНКЕ

На северо-западе Вологодской области расположился уютно Белозерск. На Белом озере. Отсюда до придорожной деревушки Бечевинка – сорок семь километров.

Здесь убили председателя колхоза. В собственном доме.

Случись это более полувека назад, каждый школьник объяснил бы – коллективизация, враги... А теперь?

Первый раз Николая Шипунова судили за драку – пустил в ход нож. Не Николай еще даже, а Коля – было ему тогда пятнадцать, и жил он в Череповце. Срок свой – пять лет – отбыл день в день. На свободе, всего через полтора месяца, снова пьяный, ударил ножом человека. При задержании оказал сопротивление работнику милиции. Восемь лет отсидел снова – день в день. Вернулся уже в Бечевинку, к матери.

Отпущен он был под строгий административный надзор Белозерской районной милиции. Все просто, система далеко не новая, в былые века даже при негласном надзоре знали о подопечном все: когда просыпается, что читает, с кем и какую ведет переписку. А уж о гласном надзоре и говорить нечего – знали, какие сны видит.

Надзор за Шипуновым был возложен на участкового милиционера Васюкова – тоже Николая, к нему на регистрацию поднадзорный обязан был являться каждый понедельник. Шипунов только глянул на своего тезку, улыбнулся девчатам:

– Я вашего Анискина в снег закопаю.

И правда, Васюков ничто перед Шипуновым, хоть и молодой, но рыхлый какой-то. А Шипунов – ас.

Участковый Васюков ездить в Бечевинку на мотоцикле за двадцать километров от дома – отмечать по понедельникам поднадзорного Шипунова – посчитал обузой: исполком сельского Совета присмотрит.

После долгого заключения трудно привыкать к свободе. Случается, освободившийся рецидивист просится обратно в колонию. Там он все знает, там – все понятно, здесь – все позабыл, от всего отвык. Едет домой – с мешков не слезает, кругом чемоданы на вокзале, хозяев не видно – ему странно: никто не ворует. Один такой побродил день по городу, пришел к начальнику милиции: «Отправьте обратно в колонию, я здесь не могу». Начальник отвечает: «И я не могу: не за что». Начальник ему: «товарищ», а тот в ответ: «гражданин». Утром рано разбил витрину в универмаге: «Теперь можете?»

Николай Шипунов пробыл в заключении с пятнадцати до двадцати восьми лет, то есть вся жизнь – колонии и тюрьмы. Ушел мальчишкой, вернулся уставший, злой, заматерелый.

– Ты уж, Колюня, больше туда не попадай,– сказала ему мать.

– Не бойся.

В Бечевинке начал честно привыкать к свободе. Не пил, одевался подчеркнуто аккуратно. Мать почувствовала поддержку – Коля починил обе электроплитки, чайник, патефон. Заготовил на зиму дрова. Наметил крылечко сделать, навес к нему, крышу починить, забор поставить. Характера, правда, не хватало, не мог долго на одном месте, поколет-поколет те же дрова, не закончит – убежит. А если что не получается – вовсе бросает.

Вроде как все, но – нет, выдавал себя: дерганый был, настороженный, любой шорох, чужой звук – он резко, хищно разворачивался, незнакомый человек на дороге – он уходил в сторону. Сны-то ему, видно, снились старые.

А надзора никакого и не было: участковый Васюков его вниманием не удосужил, а отмечаться в сельсовете по понедельникам нетрудно. Пришел во вторник – тоже отметили. Уехал в Череповец к друзьям раз, другой – вовсе не отмечался, и тоже тихо. А однажды пришел в сельсовет пьяненький, расписался – ни звука.