Костры партизанские. Книга 1 - Олег Селянкин

— Чего боитесь, Василий Иванович?

— Понимаете, я — математик, думается, справлюсь с любой задачей в пределах школьной программы. А вот людьми в бою командовать как — ума не приложу. Ведь не помню уже, когда присвоили мне это звание лейтенанта, а подучить забыли.

— Дела, — хмуро усмехнулся Михаил Пименович. — Выход один вижу… Скажите, верите вы мне полностью?

— Как я, Михаил Пименович, могу плохо судить о вас, если не вижу ничего, дающего возможность сделать подобный вывод?

— Тогда приказом назначайте меня к себе связным, ординарцем или еще кем, но чтобы я на законном основании около вас торчал. Откровенно говоря, из-за вашей военной неграмотности много людей пострадать может. Поэтому и напрашиваюсь в помощники.

Василий Иванович так и сделал. И теперь по ночам, когда все спали, или днем, если поблизости никого не было, Михаил Пименович учил взводного азам военной науки, а тот потом старательно пересказывал все это отделенным.

А восьмого или девятого июля был первый бой с немцами. Все, если исключить то, что кругом умирали люди, в этом бою было так, как предполагал Василий Иванович: немцы перли вперед, а он со своими бойцами стрелял по ним до тех пор, пока не кончились патроны. Потом отошли, прикрывшись огнем станкового пулемета. И лежал за тем пулеметом Михаил Пименович.

Вот тогда, после геройской смерти Михаила Пименовича, и появились у него первые седые волосы. А теперь вся голова будто пеплом посыпана…

В боях быстро растаял взвод, а вот его, командира, щадили пули и осколки — ни одной царапинки! Он уже почти поверил в свою счастливую судьбу, как вдруг на окопы спикировал «мессер» и единственной очередью прошил его грудь.

Сначала были два удара, почти слившиеся в один, а потом — зыбкая и тёмная пелена, которую разрывали то Михаил Пименович, опять уходивший с пулеметом в засаду, то Гена Воробьев, любимый ученик, способный за минуту с одинаковым успехом и прославить, и опозорить тебя. Иногда, правда, виделись люди в белых халатах, они говорили о чем-то, но он не мог уловить смысла слов.

Он отчетливо увидел над собой ветки дерева и голубое небо между ними. Потом все это сразу закрыла большая кружка с водой. Ее поднес к его губам Иван Каргин. Тогда он еще не знал Каргина и даже удивился, почему этот здоровенный солдат сидит за няню около него.

Вот он, Ваня Каргин, рядом спит…

Настало время, когда зыбкая и темная пелена исчезла, он уже не терял больше сознания и был немым участником всех разговоров: хотя дело и пошло на поправку, говорить опасался, чтобы не растревожить легкие. Скоро он уже знал своих спасителей по именам, знал нехитрую историю их объединения и почему они так безнадежно отстали от фронта.

— Много мук мы с тобой, комиссар, приняли. Что ты представлял из себя? Не жилец и не покойник. Тряхни чуток — жизнь твоя немедля вылетит через дырки, до того ты дохлый был. Куда ж с тобой за фронтом гнаться было? — высказался однажды Григорий.

— Ну и бросили бы, в деревне какой-нибудь оставили.

— И почему ты сейчас больной? Я бы тебе, здоровому, за такие слова запросто в ухо заехал и не посмотрел бы, что ты комиссар! — обозлился Григорий.

Его величали комиссаром. Сначала он не придавал этому значения, считал оговоркой, потом даже встревожился. Что ни говорите, комиссар — звание большое, которое присваивается достойным, а тут вдруг он, Василий Мурашов, комиссар, да еще батальонный! Как это случилось, с чего пошло? Неужели в бреду сам себя так возвеличил?

Рядом дежурил Павел, и Василий Иванович решил расспросить его:

— Расскажи, как я к вам попал.

Тот рассказал и про сарай, в котором они сидели арестантами, и о том, как немецкие танки внезапно вырвались из леса, круша все.

— И побежали мы в лес. Куда еще деться? А тут ты, тепленький, лежишь. А рядом и шинель твоя валяется. На ней тебя и утащили в лес.

Солдат обманула, а его возвеличила чья-то шинель… Выходит, шинель виновата, с нее и спрос?

Нет, на обмане не проживешь. Неизбежно настанет такой момент, когда сядут за стол твои товарищи по партии и спросят: «Коммунист Мурашов, на каком основании вы присвоили себе и чужое воинское звание, и права, тому лицу принадлежащие?»

Значит, самое разумное — сказать этим солдатам всю правду? Дескать, я не батальонный комиссар, а самый обыкновенный лейтенант запаса, который в армии прослужил без году неделю. А поверят они?.. Скорее всего трусом, шкурником посчитают: попадись фашистам в лапы комиссар — смерть немедленная, а лейтенанта запаса еще, может, и в лагерь отправят.

Что из всего этого следует? Он, Мурашов, просто обязан принять права и обязанности комиссара. Он здесь единственный коммунист, значит, так и так за все в ответе.

Так решил Василий Иванович в одну из многих бессонных ночей и с тех пор ни разу не обмолвился о том, что он только лейтенант запаса.

Потом состоялся общий разговор, который убедил его в правильности принятого решения. Тогда горячо спорили все четверо. Григорий кричал, что нужно до холодов догнать фронт, иначе — труба. Юрий, перебивая его, доказывал, что каждая встреча любого бойца отряда с фашистом должна обязательно заканчиваться смертью одного из них: лучше смерть в неравном бою, чем трусливое прозябание! Павел, не повышая голоса, бубнил о том, что надо связаться с народом в деревнях, а Каргин, упрямо сбычив голову, повторял одно: «Будем двигаться так быстро, как позволит здоровье комиссара». Каждый высказывал свое, не слушая доводов товарища.

— Григорий, где сейчас фронт? Стоит он или по-прежнему на восток ползет? — тихо, как только и позволяли простреленные легкие, спросил он, Василий Мурашов.

— А мне наплевать, где он! Хучь под Челябой, а я должен догнать его. Совесть моя красноармейская того требует!

— А больше ничего она, твоя совесть, не требует? — разозлился тогда он, Василий Мурашов. — Упреков не шлет за то, что ты больше месяца сиднем сидишь в лесу и мою шинель щупаешь?

— Это брось, комиссар. Не наша вина, что тебя увидели. А увидели — по человеческим законам обязаны были помочь, — вмешался Каргин.

— Не к тому речь… Вот ты, Григорий, все ратуешь за переход фронта, чтобы, влившись в нашу армию, с врагом драться. В принципе правильно ратуешь. Но кто тебе мешает во всю мочь лупить их здесь, где они мнят себя хозяевами? Вот уже месяц, повторяю, щупаешь мою шинель и хоронишься от немцев в лесу. Стрелять-то не разучился?.. Неизвестно, сколько еще намерен прятаться, ишь, до Челябинска идти за фронтом нацелился! А почему бы не подумать, простит ли Родина, простит ли народ нам это тихое сидение в лесу?

Тут у него горлом пошла кровь, и он замолчал. Товарищи всполошились. Павел с котелком сбегал за ключевой водой и почти всю ночь просидел у изголовья больного. А утром Павла сменил Каргин. Он и спросил: полегчало или нет? Потом, будто и не прерывался вчерашний разговор, степенно заговорил, как обычно говорят мужики, если их не сбивают, не подстегивают репликами:

— Напрасно ты, Василий Иванович, так на нас набросился. Мы — насквозь советские. А что сразу правильную задачу не увидели — твоя вина. Комиссар-то кто? Короче говоря, еще ночью Григорий с Юркой ушли к дороге. А я остался, чтобы с тобой посоветоваться. Сможешь совет-то дать или переждать до завтра?

— Спрашивай.

— Как мы тебя поняли, до фронта далеко, а война везде идет, и мы свой голос тоже подать должны. Ты не говори, ты головой мотни, и ладно.

И Василий Иванович мотнул головой.

— А не мало нас?

— В народе говорят, что ручейки сбегаются в реки.

— Ага, значит, пополнение непременно будет… И еще вопросик напоследок… Ребята считают, что командир у нас обязательно должен быть, меня на это место сватают. Соглашаться или у вас как у комиссара другие соображения имеются? У меня, если с точки зрения некоторых, не все чисто. Думают, утек с поста.

— Но ведь это вранье? — хотел подбодрить, а получилось, словно официальный вопрос задал.

— Чтобы земля подо мной разверзлась, если вру! — с какой-то мрачной суровостью поклялся Каргин. — Так каков ваш партийный ответ будет? Соглашаться или кого другого выдвинуть?

— Начни с того, что прикажи землянку рыть. Дожди-то вот-вот начнутся. И не чета этим, летним.

Приказом рыть землянку и ознаменовал Каргин свое вступление в должность командира отряда.

Тогда еще многого они не знали, еще опасались деревенских жителей (почему?) и поэтому даже за самым необходимым инструментом не обращались, а у самих и были всего лишь саперная лопата с расщепленным черенком, найденная в бывшем окопе, да щербатый топор, который Григорий, если верить ему, подобрал на дороге; скорее всего врет, украл — не иначе.

Обзаводились жильем и одновременно совершали вылазки на дорогу. Разумеется, это совсем не то, что хотелось бы, но успехи были налицо: во-первых, немцы почти перестали передвигаться в одиночку. О чем это говорит? Нервничают фашисты, боятся, а это значит, что даже в своем тылу изматываются. Во-вторых, прибежали в лес с одной неисправной винтовкой, а теперь у каждого и автомат, и пистолет, и гранаты; и запасец оружия некоторый создан. Наконец, в-третьих, питание не ахти какое, но исключительно за счет немцев.