Набат - Цаголов Василий Македонович

Дотянула Анфиса до вечера, закрыла столярную на замок и направилась в станицу. Удалившись, оглянулась: «Пожалуй, переберусь в новый корпус…»

В хате густо пахло борщом. Анфиса отметила про себя, что дома мир. Уселась к печке спиной. Раздался голос Саньки в своей комнате, невольно прислушалась.

— Сдобушка ты, Санька, а не женщина, лебедь полногрудый…

Встала Анфиса на костыли, открыла дверь и сразу же отпрянула. Тьфу… Да что Санька с ума сошла? Стоит перед зеркалом голая. Куда же смотрит Джамбот?

— Дура я, дура, муж губит мою красоту, а я терплю, раба…

Повернулась лицом к двери Санька, и Анфиса невольна зажмурилась: «Сатана, а не баба».

— Мне бы царевной быть, а не свинаркой.

Не удержалась Анфиса, еще раз заглянула в комнату молодых, но теперь проговорила про себя: «Как с картинки сошла!».

Отходя от двери, услышала голос сына:

— Сказал тебе, кончай брунить![20]

И в матери родилась неожиданная злость на него: «Ишь, раскомандовался, нет бы приласкать такую бабу!»

Под дверью на полу исчезла полоска света, улеглась, значит, Санька.

— Уедем, мучитель ты мой…

— Чего? А квартира? — возразил сын.

Застрял нервный ком в горле у Анфисы.

— Поживем с тобой в городе, — на одной ноте причитала сноха. — Может, врач найдется, сына хочу… Заспокой душу-то мою словом!

Анфиса представила себе сноху, склонившуюся над сыном, а может, лежит головой у него на груди, и чуть не крикнула им: «Санька тебе дело предлагает, дурень».

— Езжай… Ты лебедь, царица — не баба, а я кто?

— А ты… Ты только вкалываешь. Председатель и втепоры[21] с тобой так, и нынче, потому за человека не считает. Да ладно, машина, обманет с квартирой, ей-ей.

— Как ладно?!

— К слову я, милый, не сердись. А ты посмотри на себя в новое зеркало. Старик ты у меня, и не обижайся на открытое слово. На ветру да на морозе задубилась кожа. И чего мы взамен-то получили? Господи… Грязь месим. Не жалею, повелитель ты мой, силушек моих нет, дай хоть крылышками взмахнуть, помереть хочу, силу свою поняв, Джамбот!

Лежит под стеганым одеялом Анфиса, морозит тело, с головой укрылась, надышала, а все знобит. Уж не гнетучка[22] ли вернулась к ней? Уведет она сына в город, это и говорить не надо. А хата как же? Я помру и что? Двери-окна заколотят? На этой земле все мы родились, а Санька — сухостойная, корни рубит? Да хороший хозяин за такие-то слова немедля бы ее со двора! А ей в доме почет всякий и все мало. Да разве мы к ней не с открытой душой? Мебель из города привезла, нашу выбросила — пожалуйста! — ничего не сказали поперек. А чтобы Джамбота от земли оторвать…

Голоса из-за двери доносились все тише, а потом и вовсе умолкли.

Утром к ней подсел Джамбот — новое это у него, — успокоил, будто знал, что мать все слышала:

— Превратись она хоть в сто Санек, в двести, и то не уеду в город!

Мать с удовлетворением подумала, что сын стоит на земле крепко и никому его не оторвать, но тут же спросила:

— Жаловалась на меня?

— А разве ты ей враг?

— И то хорошо.

— Ты про что?

— Да так… Стыд-то какой!

— Случилось что?

— Нет, нет…

Стремительно появилась Санька и с ходу:

— Чтобы щенка в хату не пускала. Еще его на диван устрой!

Так и села Анфиса в кровати: вот тебе и на, ночью голосила: «Айда бежим в город», а теперь щенка гонит.

— Вот что, Александра, довольно нам мозги банить.

Сказала строго, тоном, каким за всю Анфисину жизнь в доме Самохваловых никто не разговаривал.

— Ты уж, родная, гляди себе под ноги, а то ненароком споткнешься на ровном месте, — посоветовала.

На том разговор оборвался; Санька умчалась на ферму, Джамбот покружил бесцельно и тоже ушел.

Отправилась на улицу и она.

Проскрипел под костылями снег, уже за калиткой Анфиса посмотрела в сторону магазина — открыт ли? Свет пробивался в окнах, значит, Фатима на месте.

Приободрившись, направилась через улицу туда, но уже в магазине обнаружила, что явилась без денег.

— Одолжи бутылку горилки, — попросила она, — не возвращаться же, — а глаза отвела в сторону.

Фатима уставилась на нее:

— Не помню, чтобы ты водку хлебала, а уж в долг! Ладно, занесу тебя в черную тетрадь, за тобой никогда не пропадет. Но с чего ты это? — допытывалась Фатима.

Да разве Анфиса слово проронит, тем более с ней? Вся станица узнает до того, как она бутылку на стол поставит.

— Наше дело… — неожиданно резко сказала Анфиса.

— А я думала… — протянула Фатима, снимая с полки бутылку.

Подавая, проговорила:

— Ты мне обещала полки заменить.

— Обещала.

Фатима, сложив руки на груди, уперлась в высокий прилавок.

— Так ты постарайся. Чем наш магазин хуже других?

— Тебе скоро новый отстроят.

— А туда пойдут другие, мне и этого хватает.

— Сговорились! — И Анфиса к двери.

— А ты, Анфисия Ивановна, чего не заглянешь к своей соседке?

Остановилась на пороге, не оглядываясь, буркнула:

— Да вот…

— Какая теперь ты моей матери соперница…

— Тьфу на тебя!

Засмеялась Фатима, и ее голос преследовал Анфису до самого дома, в хату вошла, а все еще ругалась с магазинщицей: «Ну, не стерва, а?»

Поставила бутылку на стол, раздеться не разделась, передумала, сунула бутылку во внутренний карман пальто — по самое горлышко провалилась — и двинула в столярную, прихватив с собой щенка.

Ввалилась и первое дело — дверь на крючок, а еще для большей надежности просунула под ручку лопату, чтобы, значит, намертво.

Щенок сидел на верстаке, уставившись на Анфису, а та повертела бутылку да поставила рядом с кружкой, провела по губам. Про корку вспомнила. В шкафу на полке лежала она засохшая. Взяла и вернулась к верстаку.

Кто-то снаружи дернул дверь, и щенок заурчал.

— Выкуси, — прошептала Анфиса, погладила щенка. — У нас с тобой все надежно. А иначе как?

На улице не успокоились, кажется, пытались вырвать дверь с петлями, не обращая внимания на это, Анфиса подмигнула щенку:

— Держись за меня и не пропадешь!

Налила из бутылки в кружку и, выдохнув из себя, приложилась к холодному краю, потом сложила три пальца, будто собиралась перекреститься, подцепила корку, сунула под нос и глубоко втянула в себя воздух.

— Землей пахнет! В нем, брат, вся сила…

2

Пришла Анфиса на собрание раньше всех, уселась в первом ряду. В школьном зале топилась новая голландская печь, но обогревала плохо: когда Анфиса размыкала губы, то изо рта вырывался пар. Однако холода Анфиса не чувствовала: она с нетерпением ждала событий, а в том, что они будут, не сомневалась и поэтому мысленно обращалась к сыну: «Угомонись, не вздумай лезть на рожон…»

На сцену суматошно выбежала комсомольский секретарь, словно за ней гнались, поставила на стол пузатый графин с водой и исчезла, чтобы снова объявиться, теперь уже с блюдцем; приподняла стакан и просунула под него блюдце, окинула взглядом стол.

Люди прибывали. Громко перебрасываясь шутками, занимали последние ряды, прежде чем сесть, гремели стульями. Усевшись, мужики сразу же лезли в карманы за куревом. Ну а бабы, известное дело, зашелушили: семечки всегда при них.

Пришел Лука, занял место рядом с Анфисой — зал от сцены до середины пустой, а ему вот обязательно надо примоститься тут же, — ткнул ее локтем в бок. Но у Анфисы своя неотступная забота: как бы сын не встрял в чужую перебранку. Лука, не оглядываясь, произнес:

— Людей не густо.

Анфиса с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «Да пошел ты отсюда, чего прилип!»

Наконец в зале появился председатель, не поднимаясь на сцену, взглядом из-под бровей обвел станичников, покачал головой.

Анфиса сразу прикинула: собрание срывается. Ничего, пусть понервничает, а потом пора бы знать, какое к нему уважение имеют станичники.