Рассказы веера - Людмила Третьякова

Итак, прекрасной принцессы Ламбаль, неотразимо обаятельной женщины, про которую говорили, что «она смягчала своей красотой гнет власти», больше не существовало.

Эта постыдная расправа в воспаленном сознании толпы приравнивалась к взятию вражеской крепости: поистине о такой победе должен был знать Париж, а значит, в первую очередь Пале-Рояль.

Огюстен Кабанес и Леонард Насс в своей книге «Революционный невроз» описывали дальнейшие события так:

«Герцог Орлеанский, живший в Пале-Рояле, собирался садиться за стол в обществе своей любовницы госпожи Бюффон и нескольких англичан, его приятелей. Вдруг во дворе дворца раздались неистовые вопли толпы. Стоявшие у окна увидели на пике голову принцессы Ламбаль; охваченные ужасом, как сообщает один из свидетелей, они отступили на другой конец комнаты, где сидел герцог Орлеанский, заинтересовавшийся тоже происходившим на улице; на его вопрос ему ответили, что народ несет человеческую голову, насаженную на конец пики. «О, – сказал он, – только-то?! Ну, так давайте обедать!»

Затем он осведомился, убиты ли сидевшие в тюрьмах женщины, и, когда ему ответили, что некоторые из них погибли, спросил: «Скажите мне, пожалуйста, что сталось с госпожой Ламбаль?» Сидевший около него англичанин молча провел рукой вокруг шеи. «Я вас понимаю», – сказал герцог и тотчас перевел разговор на другую тему».

...Останки принцессы Ламбаль, словно по какой-то неисповедимой прихоти судьбы, были закопаны во дворе Воспитательного дома на маленьком кладбище, где хоронили подкидышей-младенцев, которых не удавалось выходить. Это место стало и ее собственной безымянной могилой.

«Говорили ли о Французской революции? Вы читаете газеты, следственно, происшествия вам известны», – интересовался Н.М. Карамзин в одном из писем.

Действительно, российская печать подробно освещала «пагубные плоды буйной свободы». И цензура, как можно было бы предполагать, отнюдь не свирепствовала. Дворянская интеллигенция, купцы и мещане, а в Зимнем дворце – внуки-подростки императрицы могли составить себе весьма правдивое представление о происходивших там событиях. Тон корреспонденции порой был даже сочувственный. К примеру, выражалась надежда, что Национальное собрание, составленное из представителей всех слоев населения, наконец-то найдет выход из кризиса, куда завело Францию неловкое управление Людовика XVI.

Однако по мере того как раскручивался маховик террора, настрой газет менялся. Правительственные «Ведомости» вовсю клеймили затеявших бунт «злодеев» из аристократии и «чернь» – шайку, «уподобившуюся первобытному обществу разбойников».

«Положение Франции становится изо дня в день более печальным. Почти все дворянство и все землевладельцы бежали, – писали русские газеты. – Их родина находится в руках бандитов, которые ее грабят, и редких негодяев, которые управляют ею или, вернее, разрушают ее до конца. Налоги отменены, законов нет, полиция отсутствует. Еще несколько лет анархии, и самое цветущее королевство Европы станет лишь пристанищем всех злодеев мира, будет являть собой картину разрушения».

...День Екатерины теперь начинался с чтения сообщений о положении во Франции. Она знакомилась с российскими и европейскими публикациями, с донесениями своих доверенных лиц непосредственно с места событий. Уже в самом начале Французской революции русская императрица, опережая других европейских монархов, почуяла опасность. Ее невозможно было обмануть человеколюбивыми лозунгами толпы. «Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников, – писала она одному из своих парижских конфидентов. – Я думаю, что, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы...»

Лишенная, естественно, возможности действовать столь радикально, она не опускала рук: нельзя повесить – можно подкупить. И как вы думаете, на кого были направлены подобные намерения? На главного идеолога Французской революции – графа Мирабо. Посол России получил указание за ценой не стоять и действовать «со всей щедростью, если он еще не умер». Даже о состоянии здоровья этого красноречивого аристократа знала Екатерина. Увы, «революционный граф» все же скончался, так и не воспользовавшись русским золотом.

Революция в Париже тем временем разрасталась, и расстояние, отделяющее обезумевшую столицу от пограничных застав России, вовсе не казалось Екатерине спасительным. Из дневников ее секретаря А. В. Храповицкого видно, как тщательно продумывались ею меры противодействия «французской заразе».

«Уже в продолжение 1792 года, – писал он, – существовало опасение, что революционная Франция готова отправить в различные страны агентов для распространения революционных мнений или даже для совершения преступлений».

Полиция и сыск Российской империи находились в состоянии полной готовности: реакция на любое экстраординарное сообщение должно было оказаться столь же продуманным, сколь и молниеносным.

Екатерине докладывали, что из Франции начался нерегулируемый отток граждан. Он увеличивался с каждым днем, хотя в Париже у городских ворот беглецов уже сторожили вооруженные санкюлоты.

Большинство старалось покинуть пределы Франции из-за опасения за свою жизнь. А те, кто разделял идеи революции, имели совсем иные намерения. И тут неоценимую услугу России оказала сеть осведомителей, весьма прозорливо созданная по настоянию Екатерины. Результаты не заставили себя ждать.

К примеру, было получено сообщение, что через Константинополь с «зажигательными снарядами» пробирается специальная группа с заданием спалить русский флот.

Лишь на первый взгляд это выглядело неправдоподобным. Нельзя упускать из вида, что в Париже вершила политику отнюдь не безмозглая чернь: отношения с другими странами выстраивали люди, достаточно просвещенные, в том числе военные, хорошо наслышанные о силе армии и флота России.

Русский десант, высаженный, скажем, в каком-нибудь французском порту, мог стать для революционных лидеров неприятной неожиданностью. Кстати, Екатерина в какой-то момент вовсе не исключала силового решения «французского вопроса».

В Париже об этом, конечно, знали и сложа руки не сидели. Сначала угрожали физической расправой российскому посланнику Симолину, затем дело приняло совсем крутой оборот.

В апреле 1792 года в Петербурге была получена секретная депеша, в которой извещалось, что француз, выехавший из Кенигсберга (ныне Калининград), направляется в Петербург «со злым умыслом на здравие ее величества». «Были приняты, меры предосторожности – писал М. И. Пыляев, – даны приказы смотреть за приезжающими в Царское Село, в особенности за иностранцами».

Внимательный взор Екатерины Великой был направлен в сторону революционной Франции. Женщина опытная, она прекрасно понимала, как податливы люди на всякого рода посулы, – кровавая пугачевская бойня многому научила ее, но не тех, кто, ни за что в государстве не отвечая, опять начнет мутить – только дай волю. Как в Париже: все равны и все разделить меж всеми. Но она-то доподлинно знает, чем это кончается... И государыня приняла свои меры.

«Меры предосторожности» оправдали себя: недаром русский сыск считался самым результативным в Европе. Французская революция же позволила ему еще раз подтвердить свою высокую репутацию. Вот несколько примеров.

Однажды в поле зрения соответствующих служб попал некий граф Монтегю, до революции служивший у себя на родине капитаном корабля.

Отпрыск древнего и знаменитого аристократического рода искал защиты под скипетром российской короны – казалось бы, место ли тут каким-либо подозрениям? «Под видом эмигранта он был принят императрицей в Черноморский флот, – читаем в «Древней и новой России» за 1876 год. – Проезжая через Шклов, он притворился больным и оставался там некоторое время».

Полиция заштатного городка, однако, ревностно выполняла свои обязанности. Несчастный беженец от якобинского террора находился в зоне ее неусыпного внимания. Тем более что из Риги, где побывал Монтегю, дали знать, что на его имя были адресованы иностранные газеты.

Стали они приходить и в Шклов. Местный полицмейстер решился распечатать пакет, тщательно просмотрел корреспонденцию, заметил неоднородность бумаги и, когда поднес газетный лист к окну, ясно увидел между строк иной текст. Вызвали понимающих в этом толк людей. Выяснилось, что Монтегю был якобинцем и прибыл в Россию для поджога кораблей Черноморского флота.

Концовка этой истории такова: Монтегю отправили в Петербург, после расследования «изломали над ним шпагу и сослали в Сибирь на каторгу».

Велика, казалось бы, Российская империя. Трудно ли прошмыгнуть где-либо в ее пределы? Остается удивляться, как безо всяких технических средств удавалось обеспечивать безопасность границ, да еще в тот исторический период, когда множество людей самых разных сословий устремилось по дорогам Европы в Россию.