Мои знакомые - Александр Семенович Буртынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну и что?
— Что ты заладил — «что да что»? Помоги, будь человеком, что тебе стоит? У меня ракуха еще с прошлого рейса, подарю. Пошлешь своей крале. Возьмет к уху — море слышно. А в море — ты.
От ракухи Санька отказался, не хватало еще прослыть хабарником. Вдруг посерьезнев, объяснил, что стихи святое дело и он постарается, хотя понятия не имел, о чем писать Гликерии, чтобы сохранить ее верность. Но уж очень жалко стало Бурду.
— Сказал, попробую без ракухи.
— Не обижай.
— Сказал! Только никому ни слова.
— Ты что? Могила!.. Век тебе не забуду.
Но слух о литзаказе на письмо с быстротой пожара разнесся по судну, и матросы повалили валом — каждый со своей просьбой и разными женскими именами, требующими рифмовки, так что если каждому обещать, не хватило бы суток на одни письма. Обалдевший от этого нашествия Санька, посоветовавшись со всеведущим Дядюхой, поставил матросам условие: он напишет одно для всех, без конкретного имени, но, конечно, о любви и верности. И каждая подружка примет его на свой счет. Матросы повздыхали и согласились. Пусть без имен, только бы за душу брало.
— Возьмет, — пообещал Санька.
А в следующую отправку морская почта приняла сразу двадцать писем с вложенным стихотворным листком. Там были строчки, которые сам автор не мог читать без душевного волнения:
Так бывает, бывает —
Нас друзья забывают
И уходят подруги,
Разлуки кляня.
Остается лишь море —
И в счастье и в горе
Единственный друг
До последнего дня.
И однажды вечером, после очередного, удачного заброса, — капитан доказал-таки, на что способен, — Никитич, застав Саньку в столовой, где тот уже постоянно редактировал «Боевой листок», сказал, поглаживая рыжеватые усики:
— Слыхал про твою поэтическую деятельность. Полезное дело, молодец. И капитан прав…
— В чем — прав?
— Ну, — загадочно усмехнулся Никитич. — Во всем прав. Вообще.
КИНО С ОБСУЖДЕНИЕМ
Это все Мухин затеял — обсуждать… Раньше, бывало, прокрутят ленту, перекинутся рыбачки словцом-другим и разбегутся — у каждого дела. А тут, значит, встань перед братвой, как лист перед травой, и в тишине, под шум волны, отстаивай свое особое мнение. Мухин так и сказал: «Спор расширяет кругозор! И приобщает к искусству!» Матрос, мол, не пассивный зритель, а как бы соавтор создателей фильма. Вот и сообщи, что видел и как понял. А что тут понимать, когда и так все ясно?
Кино как кино. Про гулящего мужика — крупного инженера. И не то чтобы он загулял, по душевному влечению стал от жены к другой похаживать. Хотя жена была что надо, умница и при том блондинка, покрасивше любовницы, так что даже непонятно, чего его в сторону повело. Такую бы красотку любому матросу, грыз бы палубу в вечной любви и верности, а режиссер, тот решил иначе, ему видней. Вот и соавторствуй с ним? Что он хотел сказать активному зрителю, который за два месяца только и видел женский лик на экранной простыне.
А там между тем такое завернулось… Жена интеллигентно страдает, ни тебе ни скандала, ни драки, только в глазах ее крупным планом немой упрек и блеск слезы, а любовница знай пилит немолодого крупного инженера, требуя определенности, — и опять глаза, и опять слеза, только злая, ревнивая. А ему и ту жалко, и с этой порвать невмочь. И в какую-то минуту такая муть скрутила всю сочувствующую жене судовую команду — впору завыть. Но режиссер на то и режиссер, чтобы найти выход, и вот под общий вздох облегчения услал он крупного инженера на Кольский Север восстанавливать порушенную войной электростанцию. А там пурга, морозы, со стройматериалами чехарда, одним словом, работенка такая — любую блажь собьет. Только руки героя командно мелькают в метельной тьме, да что-то кричит в пургу заиндевелый рот под съехавшим башлыком; и растут трубы все вверх и вверх, несмотря на сбои в доставке бетона — его тут же научились греть на кострах по совету инженера.
И так все славно — под грохочущую музыку пурги, под невидимый симфонический оркестр, жаль только — от любовницы ни одного письма, лишь стороною пакостный слушок: мол, не выдержала разлуки, с горя вернулась к прежнему ухажеру, нелюбимому — ради спокойной жизни и здоровой семьи. А жена осталась верной и под занавес, запорошенная снегом, прижалась к поседевшей от инея мужниной бороде, что и требовалось доказать.
Тускло зажглись плафоны. Команда молчала. Лишь боцман, сидевший нога на ногу особнячком и отрешенно крутивший большими пальцами сцепленных на коленке рук, словно очнувшись, бросил реплику:
— Учтите, товарищ Мухин, у нас починка сетей, приказ капитана. Так что постарайтесь в темпе провернуть свое мероприятие.
— С капитаном сам договорюсь, — нервно огрызнулся Мухин. — Потрудитесь не отвлекать! Ну, кто первый?
Первых по-прежнему не было. Тишина, нарушаемая гулом машины и палубной дрожью, становилась тягостной. О чем говорить, никто не знал. Если б еще обратная ситуация, то есть все наоборот: с женой непорядок, тут бы, конечно, высказались, у всех наболело за время разлуки, а так что же…
— Мужик и мужик, с кем не бывает…
Это обронил бондарь Сысой, чья фотография — нос кверху, рот до ушей — уже с неделю маячила в дальнем углу на стенде передовиков. Сидевший рядом с бондарем рыбмастер Елохин громоздко поднялся и пошел к трапу, отмахнувшись от мухинского: «Вы куда?» — «За кудыкину гору в детский сад». И Мухин, прикусив губу, снова уставился в бондаря. Вид у него был непривычно хмурый, напряженный, точно он готовился к бою — один против всех.
— Что вы хотели сказать, Сысой Исаич? Давайте с места.
Тот смущенно скомкал кепку и улыбнулся беззубо, точь-в-точь как на портрете, в его уклончиво косящих глазах жила растерянность: как бы чего не ляпнуть невпопад.
— Ну-ну, смелей, — подбодрил Мухин. — Речь идет о художественной правде: насколько верно отражена жизнь в воспитательном плане?
— Дак все верно, все по правде, — с готовностью отозвался бондарь. — Все как есть на самом деле…
— Какая же это правда? Чему она учит? — сдержанно заметил Мухин. — В чем смысл фильма? Важно ваше мнение, а не режиссера в данном случае.
Бондарь мялся, пожимая плечами, и все старался обезоружить своей благостной улыбкой непонятно от чего расходившегося комсорга. Но тут поднялся, кажется, тоже собравшийся улизнуть скучающий Юшкин. Мухин тотчас его одернул и приказал сесть и слушать, что люди скажут, а не увиливать… Юшкин сел,
