ДайсМен или человек жребия - Люк Райнхарт

Мне хочется отрубить ему руки. Хрясь-хрясь — и нету. Тогда он мог бы диктовать свой роман мне. Да, отрубить ему руки. Я полагаю, это значит, что я хочу его кастрировать. Может быть. Не думаю, что это сильно бы его огорчило. Скорее, он бы обрадовался, что больше времени останется на эти его драгоценные писания про четверть часа из жизни какого-то маленького засранца. (Пауза.) «Ошеломительный роман…» Скажите, пожалуйста! В нем изящество позднего Генри Мелвилла и мощь умирающей Эмили Дикинсон. А вы хоть знаете, о чем он? Впечатлительный юноша узнает, что у его матери роман с человеком, который учит его любить поэзию. Впечатлительный юноша впадает в отчаянье. «О Шелли, зачем ты покинул меня?» (Пауза.) Очередной слюнтяй-онанист, вот и все! (Пауза.)

Что-то вы сегодня все молчите? Хоть бы поддакнули разок или переспросили «Вот как?». Вы не забыли, что я вам плачу сорок баксов в час? За такие деньги можно было бы расщедриться на два-три «да-да» в минуту.

— Сегодня что-то не тянет.

— Ах, не тянет? А мне какое дело?! А меня тянет трижды в неделю вываливать тут перед вами свою помойку?! Давайте, доктор Райнхарт, пора наладить тягу. Мир построен на том, что всем приходится хлебать дерьмо и не морщиться. Давайте, давайте разомкните уста. Ведите себя как психиатр. Хотелось бы услышать ваше верное эхо.

— А мне сегодня хотелось бы услышать, что бы вы сделали, если бы могли заново создать мир, чтобы он отвечал вашим… самым высоким мечтам.

— Бросьте вы этот вздор. Превратила бы его в огромное мужское яйцо, что ж еще?

(Пауза. Долгая пауза.)

— А сначала истребила бы всех двуногих тварей… всех, ну, скажем, почти всех… за ничтожным исключением. Потом снесла бы ВСЁ, что они понастроили… Камня на камне бы не оставила. И пустила бы сюда животных… Нет, не пустила бы… Я бы их тоже изничтожила. Пусть остаются только травка и цветочки. (Пауза.) Не могу представить себе людей. (Пауза.) Да и себя саму — тоже. Меня тоже бы надо стереть с лица земли. Да! Вот оно! Самая моя светлая мечта — пустой мир. Парень, это то, что надо! Маленькие моллюски на озере Ремо оценят это. Но в этом моем мире им тоже места не будет! Пустой, пустой, пустой мир.

— Вы можете представить себе человека, который бы мог вам понравиться?

— Доктор, я вообще не выношу людей. Точно знаю. Свифт их ненавидел, Марк Твен терпеть не мог, так что я в хорошей компании. Это болваны восхищаются болванами, а стадо — стадом. Какая бы я ни была, а все же мне хватает мозгов понять: хорошие люди — либо слабаки, либо жулики. Вас, кстати, это тоже касается. Вообще-то вы, психиатры, самые большие жулики из всех.

— Почему вы это говорите?

— Этот ваш дутый кодекс профессиональной этики. Вы за ним прячетесь. Я вот четыре недели лежу перед вами, рассказываю про свое дурацкое, жестокое, распутное, бессмысленное поведение, а вы только киваете, как китайский болванчик, и со всем соглашаетесь. Я верчу перед вами задницей, сверкаю ляжками, а вы придуриваетесь, делая вид, что не понимаете, зачем я это делаю. Вы не признаете ничего, кроме того, что я выражаю словами. Что ж, ладно! Я хочу почувствовать ваш член. (Пауза.) А теперь добрый доктор скажет спокойным глупым голосом: «Вы сказали, что хотели бы почувствовать мой член?» А я отвечу: «Да, это началось у меня года в три, когда мой отец…» А вы продолжите: «Итак, вы полагаете, будто желание почувствовать мой член впервые возникло у вас…» И пошло-поехало! И мы с вами оба будем делать вид, будто слова ничего не значат…

Мисс Райхман вдруг замолчала на полуслове, приподнялась на локтях и, не взглянув на меня, по длинной дуге плюнула на коврик перед моим письменным столом — плюнула смачно и точно.

— Я вас не виню. В самом деле, я вел себя как робот. А вернее, как козел.

Мисс Райхман села на кушетке и, изогнувшись, повернулась ко мне:

— Что вы сказали?

— То есть вы полагаете, что не знаете, что я сказал? — сказал я, скорчив участливую рожу, и заговорщицки улыбнулся.

— Срань господня, что я слышу?! Неужели в вас проснулось что-то человеческое? (Пауза.) Ну, давайте, скажите еще что-нибудь. Раньше за вами такого не замечалось.

— Ладно, Линда. Я скажу. Скажу, что пришло время забыть о ненаправленной терапии. Пора узнать мое истинное отношение к вам. Верно?

— О том и речь.

— Ну, давайте для начала признаем, что у вас — болезненно завышенная самооценка. Далее: в сексуальном плане вы можете предложить гораздо меньше других женщин, потому что вы тощи и грудь у вас плоская, отчего вам приходится носить так называемые чудо-лифчики. (Она презрительно фыркнула.) И вы, вероятно, доводите мужчину до оргазма раньше, чем он успевает расстегнуть ширинку. Далее: интеллектуально вы чрезвычайно ограниченны и поверхностны, умственно неразвиты, мало читали, а что прочли — не усвоили. Резюмирую: вы — посредственность во всех отношениях, если не считать разве что размеров вашего состояния. Количество мужчин, с которыми вы спали, а также тех, кто предлагал вам выйти замуж или лечь в постель, находится в прямой зависимости от того, как широко вы раздвигаете ноги и раскрываете кошелек. А вовсе не от вашей притягательности.

Презрению было тесно на лице, и оно стало спускаться на плечи и шею, которую Линда вывернула до хруста, отворачиваясь от меня в театральном негодовании. Когда я закончил говорить, девушка пылала и оттого, наверно, начала с преувеличенным спокойствием и неторопливостью:

— Бедная-бедная Линда! Только большой Люки Райнхарт может сделать так, чтобы и смрадная душа ее не закоснела в дерьме, как в цементе. (Она резко сменила темп.) Кем вы себя возомнили, придурок несчастный?! Кто вы такой, чтобы разевать пасть по моему поводу? Вы ни хрена обо мне не знаете, кроме того, что я сама позволила узнать! А позволила я лишь чуточку скабрезных подробностей — с самого верху! И еще беретесь судить!

— А вы хотите показать мне свои груди?

— Да пошел ты…

— Но тогда, может быть, покажете какие-нибудь эссе, рассказы, стихи, картины?

— О человеке нельзя судить по объему его бюста или количеству эссе. Когда я занимаюсь любовью с мужчинами, они этого не забывают. Они знают, что обладали женщиной, а не полурастаявшим айсбергом. А вы, спрятавшись за свою драгоценную этику, взираете на все свысока, хотя видите только поверхность.

— Какими же достоинствами вы можете похвастаться?

— Я из тех, кто называет вещи своими именами. Я знаю, что далека от совершенства, но так и говорю, и успела усвоить, что вы, психиатры, просто самодовольные вуайеристы! Я вам всем это заявляю в глаза, и потому вы все в конце концов нападаете на меня. Вы не терпите правды.

— Так, значит, это профессиональная этика не позволяет мне заняться с вами любовью?

— Да, если только вы не гомик, как еще один мозгоправ, которого я знала.

— Что ж, тогда позвольте официально уведомить вас, что в перспективе наших дальнейших отношений я не стану придерживаться традиционной схемы «врач — пациент» и сочту себя свободным от этических стандартов, записанных в уставе Американской ассоциации практикующих психиатров. Отныне и впредь буду общаться с вами как человек с человеком. И, оставаясь человеком-психиатром, буду давать вам советы, но не более того. Как вам это?

Линда спустила ноги на пол и оглядела меня с медленной улыбкой, призванной, вероятно, обозначить сексуальность. Она, впрочем, и была довольно сексуальна — стройная, с чистой кожей, с пухлыми губками. Но поскольку она была моей пациенткой, я никак не реагировал на нее как мужчина — впрочем, как и на любую другую пациентку в течение последних пяти лет, — невзирая на заявления, предложения, обольщения, провокации и все прочее, что время от времени случалось на сеансах. Отношения «врач — пациент» отбивают всякое желание не хуже, чем пятьдесят отжиманий под холодным душем. Глядя, как Линда Райхман улыбается, выгибает спинку, выставляя грудь (настоящую или накладную?), я впервые за всю свою карьеру психоаналитика почувствовал, что готов реагировать.

Ее улыбка постепенно превратилась в презрительную ухмылку.

— Лучше, чем вы были, но этого еще очень мало.

— Я полагаю, вы хотите почувствовать мой член.

— Делать мне больше нечего.

— В таком случае давайте вернемся к вам. Ложитесь и облегчайте душу.

— То есть как это «ложитесь»? Вы же только что сказали, что будете вести себя по-человечески! А у людей не принято разговаривать, повернувшись друг к другу спиной.

— Святая правда. Ладно, начинайте… будем говорить глаза в глаза.

Она снова окинула меня взглядом, чуть сощурившись, и ее верхняя губа дважды дернулась. Поднялась и обернулась ко мне лицом, на котором в ярком свете лампы с моего стола я заметил легкую испарину, а вместо соблазнительной улыбки — может быть, она и подразумевалась — довольно напряженную гримасу. Стала придвигаться ближе, на ходу расстегивая юбку.