Ночные смены - Николай Вагнер

— Отработался? — спросила она. — Сбрасывай свою дерюжку, мойся и садись за стол. Я тут нажарила картошки.

Запах жареной картошки с луком — этого коронного блюда не только военных лет — ударил в нос, как только Алексей переступил порог. Что могло быть вкуснее? И где мать сумела раздобыть жира? Но он тут же вспомнил о сале, которое принесла Настя. Однако Ольга Александровна, заметив немой вопрос сына, поставила сковородку на стол и уточнила:

— Оставалось на донышке бутылки хлопковое масло, вот и решила порадовать тебя. Садись, пока горячая.

И Алексей уже сидел за столом и с понятной жадностью изголодавшегося человека быстро поддевал вилкой крупно нарезанные золотистые ломтики картошки.

Ольга Александровна сидела в своем любимом старом кресле и вязала крючком. Говорила она в последнее время мало, часто углублялась в свои думы, иногда тихо вздыхала. Каждый раз Алексей спрашивал: «Что это ты, мам?» Спрашивал и тут же корил себя за нелепость вопроса. Он знал, что ответит мать, знал, о чем она неотрывно думает. Где-то на фронте был ее любимый сын Владимир, в трудовой армии — муж. Письма от того и другого приходили редко, а война есть война: каждую минуту может случиться непоправимое, и что тогда?.. Тогда мама не выдержит. Да и ему, Алексею, было тревожно думать о брате, ежеминутно подвергавшемся опасности. А помочь ему невозможно. Нельзя сейчас помочь какому-то одному конкретному человеку. Надо помогать всем сразу, надо спасать не кого-то одного, близкого или родного человека, а всех, всю страну. Цивилизацию, о которой говорил Тихомиров. А для этого нужно подняться рано утром, добраться до завода, выстоять у станка двенадцать, а может быть, и восемнадцать часов. И так день за днем, недоедать, выбиваться из сил, восстанавливать их кое-как и снова вставать к станку. Надо было поступать только так, и так он поступал. Как все. Важно, чтобы не рвалась жилка терпения и выносливости. Вот если оборвется она, тогда дрогнет и вера в светлый исход.

Лежа в полутьме на диване, пружины которого жестоко впивались в ребра, Алексей еще раз вспомнил о Тихомирове. Хорошо бы завтра прийти не в тихий цех нормалей, а в свой, к своему станку. Что ему до мастера Круглова, до его презрительных взглядов? Галина, наверное, права: каждая крохотная нормаль так же нужна, как и он сам, как детали, которые сходят с его станка. И вспомнились Алексею серебристые крылья бомбардировщиков, люди, вгоняющие тысячи заклепок в грозные летающие крепости.

А ведь это нормали дают им прочность, нормали… Винтики-шпунтики, шурупчики, шпоночки, гаечки. Без них победить нельзя.

— Нормали… — прошептал Алексей, засыпая. Ему показалось, что над ним склонилось улыбающееся лицо Галины: брови приподняты, глаза смеются, а низкий, ласковый голос говорит: «Винтик-шпунтик — тоже боец. Спи, но помни о нормалях…»

Глава десятая

Трое суток не был дома Петр Круглов. И теперь тоже не считал себя вправе покинуть цех. Не считал до той поры, пока не стало известно, что до самого утра завод не получит электроэнергии. «Вот и выдался тот момент, — рассудил Круглов, — когда можно заскочить домой, поспать хоть немного в настоящей постели, помыться и сменить белье». Ребят-станочников он бы тоже отпустил по домам, да нельзя: не наделен такой властью. Даже если он разрешит, не пропустят в проходной без указания начальника цеха. И потом: чем черт не шутит, вдруг все-таки дадут ток. Тяжело, конечно, им. Мало кому за двадцать перевалило, а груз тянут такой, что не пожелаешь заклятому врагу. Долгую смену, иногда и полторы, выстаивают у станков, без единого выходного. Весь год, как заведенные, крутятся между цехом и домом и никуда в сторону. А жратва? Считай, один хлеб. Ну, болтушка еще в цеховой столовой, и все. Не каждый такое вынесет. И тут же подумал: выносят же, еще зубы скалят чуть что, похохатывают, анекдоты да байки разные травят в курилке. Ничего! Не надсадятся! Кому, как не им, выволакивать эту тяжесть? Самому-то в молодости разве легче приходилось? Всякое было. Вон и фамилия не своя — Круглов, а пришитая в детдоме, потому круглым был сиротой.

Видно, так уж повелось, что на плечи молодых во все времена взваливался самый тяжкий груз. Вытянут и эти свою ношу. Должны. И на фронте никуда не подашься, и здесь, в тылу, нет другой дороги, кроме этой, — самой грудной, но единственной.

Круглов вошел в дом без стука, открыв дверь своим ключом. Сразу в коридор кинулись дочка Зинка и сын Федюнька. Круглов схватил их на руки и так вошел в комнату, поглядывая, где жена Ксеня. А она уже спешила из коммунальной кухни, услышав ребячий визг и тяжелые шаги мужа.

— Петрусь! — приложилась она к небритой щеке Круглова. — Совсем нас позабросил. Так и дети перестанут тебя узнавать.

— Узнают вот. Ну, орлы, — поставив детей на пол, сказал Круглов, — покажите, чего вы тут без меня нарисовали, намастерили.

Зинка побежала к столу, а Федюнька сноровисто полез под кровать, где у него хранились незамысловатые самоделки. Скоро они вновь были возле отца, забрались к нему на колени, наперебой рассказывали, что означают Зинкины рисунки и Федюнькины машины.

— Во! — перебивая сестру, хвалился Федюнька. — Это «ястребок». Видишь?

— Вижу! — подтвердил Круглов.

— А мотор? Видишь, тут написано: «М-82»? Это такой, как ты делаешь.

— Ну, с твоими самолетами мы всех фашистов перебьем. Так?

— Так, — ответил Федюнька. — Только, если ты все время будешь пропадать на заводе, не сможешь моторы делать.

— Это почему?

— Потому, что подохнешь.

— Вот те раз! Это кто тебе сказал?

— Мамка.

— Ох эта мамка. — Круглов отпустил Федюньку и обратился к жене: — Собрала бы мне бельишко. Думаю в баньку сбегать. А уж потом посплю.

— Ты бы хоть перекусил чего.

— Я-то бы перекусил, а найдется?

— Щи на плите стоят. Пустые, известно, зато целая кастрюля.

— Давай! А вот это тебе — комсоставу давали, — он выложил на стол банку мясных консервов. — Можешь и не пустые сварить.

Ксеня прижала к груди банку и так, не разнимая рук, унесла ее в шкаф.

— Мясные сварим, когда кончится твой аврал.

Сбросив синий поношенный пиджачишко, который служил ему спецовкой, Круглов пошел на кухню, чтобы — помыться и хоть немного привести себя в порядок. Когда он вернулся в комнату, на столе уже дымились полно налитые тарелки со щами, рядом лежали четыре крохотных кусочка хлеба.

Ели не разговаривая и не торопясь, разве лишь глава семейства быстрее других приканчивал свои щи. И только он отставил тарелку, как в дверь постучали.

— Входи кому не лень! — крикнул он.

В комнату вошла Настя. Она пожелала приятного аппетита и протянула Круглову записку.

— Что там стряслось? — спросил Круглов, поднимаясь из-за стола. — Ток дали?

— Нет, — ответила Настя. — Вас срочно вызывают в цех. Хлынов.

— Ничего не поймешь: тока нет, задел на исходе. — Он прочитал записку и понял лишь одно: надо немедленно явиться к Хлынову.

— Ладно, — сказал Круглов. — Скажи, сейчас иду. — Настя пошла к выходу. — Может, щей похлебаешь?

— Спасибо, я обедала.

— Ну, ты у нас гордая, это известно. А щи, скажу тебе, завидные, со столовскими не сравнишь. Нет на свете второй такой стряпухи, как моя Ксюша.

Как только ушла Настя, Круглов стал собираться на завод. Снова надел пиджак, демисезонное пальтишко, в котором ходил всю зиму, шапку-ушанку.

— Не застудишься? — спросила Ксеня. — Пододел бы ватный жилет.

— Никакой черт-мороз меня не возьмет. Закалочка, Ксюша!

Поцеловав ребят и жену, Круглов вышел из комнаты, миновал кухню и оказался на дворе. «На кой дьявол я понадобился? — рассуждал он, быстро отшагивая по скрипучему снегу. — Ну ведь абсолютно ничегошеньки нет на участке срочного. Может, история с Анатолием Зубовым? Так все в ней ясно: Зубова перед прошлой ночной сменой задержали на трамвайной остановке. Он залез в карман технологу из соседнего цеха. Взяли с поличным и теперь будут судить. Обо всем этом сообщили из милиции Хлынову, чтобы не искал своего сверловщика. Вот и все, довалял дурака Зубов, а ведь мог стать человеком: и голова есть, и силенка, да и вид у него самостоятельный. Эх, молодо-зелено… И углядеть за этими пацанами недосуг. Мастер-воспитатель — это до войны было. И после будет, а сейчас? Сейчас одно воспитание — вкалывай, ребятки, живота не жалей.

Труд всегда воспитывал человека, воспитывает и теперь. Зубов — выродок. Как ни суди, явление единичное. Скорей всего дома его прозевали, еще в ребячестве. Приглянулся какому-нибудь карманнику — и покатился. А тут война, трудностями пруд пруди, вот и выбрал легкую дорожку. И все равно — выродок, вряд ли кому поглянется его пример… Нет, Хлынов зовет, по делу, которое посерьезнее, и, не иначе, оно касается программы. Обеспечить надо выпуск машин, какой положен на квартал. А вот как? Как, если вышла вся штамповка и взять ее негде?»