Б. М. Кустодиев - Андрей Михайлович Турков

«Веласкес, — говорилось далее, — всю жизнь остался спокойным, холодным, рассудительным реалистом, умевшим мирно заниматься в тишине художнической студии под шум бури, свирепствовавшей снаружи».

Верит ли, однако, Кустодиев этим велеречивым утверждениям, видя вперяющиеся в него глаза придворных шутов — Себастьяна Морра, который смотрит так загадочно, и карлика Эль Примо, задумавшегося над огромной, тяжелой книгой — то ли как над реестром человеческих печалей, то ли отчаявшись найти в ней спасительный рецепт от болезней, унижения, горя?

Впрочем, кажется, что в эту счастливую пору до Кустодиева еще почти «не доносятся жизни проклятья».

«Живем мы в благом неведенье всего, что делается на свете, — пишет он жене, — хотя Шмаров и интересуется войной…».

А ведь «ужасно и безжалостно» не только зрелище боя быков: «убийство, с кровью» происходит и на другом конце евразийского материка.

«Прочитали мы здесь об катастрофе в Порт-Артуре, — говорится в другой открытке, — хотя плохо поняли, в чем дело, — но произошло что-то ужасное, судя по тому, как все принимают это известие и показывают нам газеты».

В самом деле, можно понять музейных служителей, которые возбужденно суют мирно копирующим знаменитые полотна русским художникам газеты: там сообщается о трагической гибели на мине броненосца «Петропавловск», на борту которого находился и автор знаменитых батальных картин В. В. Верещагин.

Весть эта потрясла многих. Так, Александру Блоку мерещился страшный «муравейник… расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной…».

Быть может, теперь и Кустодиев рассматривает полотна и рисунки Гойи не просто как поразительные удачи мастера-виртуоза (который, как писал он Матэ, «совершенно неожиданно оказывается обладающим почти всеми современными знаниями импрессионизма») — «бои быков, какие-то большие эскизы каких-то чудищ, страшных рож, которые куда-то летят, орут, дерутся и свиваются в клубки…».

Летом 1904 года Кустодиевы возвращаются на родину и поселяются в той же Костромской губернии, в усадьбе их знакомого, профессора геологии Б. К. Поленова.

«…Все виденное там, далеко, — говорится в письме Бориса Михайловича к Матэ (25 августа 1904 года), — так не походит на то, что нас окружает теперь, что иногда и не верится, был ли когда-нибудь дальше этих мужиков, этих берез и елей».

Вихрь впечатлений улегся. Душа отдыхает в привычной обстановке, «в благословенных краях благословенной русской земли».

«Нужно правду сказать, — винится художник, — большее время хожу с ружьем по лесу и дышу воздухом, набираюсь им на зиму, когда кроме как питерской улично-фабричной вонью ничем не будешь дышать…».

Еще летом 1902 года, когда после смерти старых владелиц Высóково, и без того уж заложенное и перезаложенное, должно было продаваться с аукциона, Кустодиев мечтал приобрести его, хотя тут же и отозвался весьма скептически о своей «практичности». Но, писал он жене, «все-таки мне бы хотелось иметь этот уголок — ты там выросла, тебе все там такое родное…».

Высóково купить не удалось. Но теперь, подружившись с Поленовыми, «практический человек» облюбовал клочок земли (2,5 десятины), купил его у хозяев и с энтузиазмом принялся там строиться. Товарищи по Академии охотно помогали ему советами, эскизами, чертежами. Стеллецкий, увлеченно изучавший в Талашкине русскую деревянную резьбу, прислал набросок будущего дома.

«Мы с тобой счастливые… — радостно утверждает Кустодиев в письме к жене, — куда мы с тобой ни явимся, везде за нас хлопочут, что-нибудь устраивают… Так приятно сознавать, что у нас будет „свой“ домик».

«Я готова скакать и прыгать от радости», — сказано в ответном письме.

Несколько «подвела» Юлия Евстафьевна: вместо долгожданного Глебиньки (даже имя было выбрано заранее!) родила Ирину. Глава семьи даже некоторое время изображал гневливость: «Целую тебя… и твою дочку, — можно прочесть в одном его письме. — Кирюшу моего поцелуй покрепче».

Впрочем, и «дом вышел как игрушка», как торжествующе сообщает Кустодиев жене, и заслуженно получил название «Терем», и «незваная» дочка на самом деле быстро пленила отцовское сердце и навсегда сделалась любимой моделью художника (куда более, чем «его» Кирюша, мрачно упиравшийся: «Не хочу позира!»).

Написанный в 1906 году портрет годовалой дочери, возможно, делался не без влюбленной и вместе с тем улыбчивой оглядки на знаменитый портрет маленькой инфанты кисти Веласкеса, где за великолепием костюма и заученной важностью позы проглядывала трогательная детскость. Но кустодиевская «наследница» изображена без всякой попытки придать ей хоть внешнюю значительность. Лукавое и простодушное существо с глазами, полными жизнерадостного интереса к миру, стоит перед нами на толстеньких, но, видать, еще нетвердых ножках, держа в руках яркого игрушечного петуха. Петух-петухом, но и сама круглощекая, здоровая девочка напоминает милую и веселую игрушку: в ней ощущается значительно больше статичности, чем это свойственно ребенку ее возраста.

Кустодиевы так светились счастьем, что друзья не удерживались от того, чтобы добродушно подшутить над ними. Однажды Юлия Евстафьевна получила веселую пародию на картину «Утро», где, как она писала мужу, «в ванне штук двенадцать, уже еле помещаются» и даже сама «счастливая мать» в ужасе всплескивает руками, видя это столпотворение.

Однако полностью уподобиться боготворимому Веласкесу, если он действительно, как говорилось в упоминавшейся статье, был человеком, «умевшим мирно заниматься в тишине художнической студии под шум бури, свирепствовавшей снаружи», не удалось.

Сколько-нибудь радикально настроенным в 1905 году Кустодиева никак не назовешь, хотя среди его друзей и корреспондентов были люди, думавшие и поступавшие весьма решительно.

Знаменитый певец И. В. Ершов, которого Борис Михайлович писал в одной из лучших ролей — вагнеровского Зигфрида, — сетовал в письме к художнику: «Зачем я в действительности не Зигфрид светлый?.. Ах! Разукрасил бы я героев Вашего и Ильюхина (И. Е. Репина. — А. Т.) Совета; тона бы брал все горячие, жарко бы было им, жжарррко было бы им!»

Другая же кустодиевская «модель», Л. П. Альбрехт, оказалась еще активнее: в дни всеобщей забастовки он был одним из вожаков революционно настроенных слушателей Академии художеств.

Конечно, Кустодиеву тоже хотелось, чтобы «в благословенных краях благословенной русской земли» стало светлее и солнечнее, но на «горячих тонах» он не настаивал и простодушно надеялся, что и «Ильюхины», и его собственные герои, и сам царь внемлют увещаниям и смягчат существующий режим.

Характерно, что, весьма редко отзывавшийся в этом году на политические события, Борис Михайлович остро реагировал на известие о внезапной кончине одного из виднейших деятелей либерального конституционного движения, С. Н. Трубецкого. «…Это такая страшная насмешка судьбы, — писал он жене (9 октября). —