Прошлогодний снег - Илья Суслов

Он подошел ко мне и сказал:

— Вы, случайно, не коллекционер?

— Да, вроде, нет. А что у вас?

— Видите ли, у меня немного не хватает денег, может быть, вы купите?

Он разжал ладонь, и я увидел медаль «За боевые заслуги». Я немного ошалел.

— Ну ладно, — сказал я, — чего это вы? Сколько вам не хватает?

— Да, пожалуй, копеек пятьдесят.

Я дал ему полтинник, и он побежал к своей очереди.

Потом мы очутились рядом и медленно пили свое пиво, и он вдруг, просто так, стал мне рассказывать и рассказывать. И его речь, московский интеллигентский такой говорок засел в моей памяти. И я сейчас постараюсь вам его передать, постараюсь даже сохранить интонацию, только чуть-чуть от себя, чуть-чуть, ну самую малость…

Станция была маленькая, запущенная. Она чернела в белом снегу обугленной головешкой и только белые полоски, перекрещивающие окна, придавали ей нелепо нарядный вид. «Господи, неужели и здесь бомбят…», — ужаснулся Владимир Николаевич, прижимая к себе потертый, совсем не военный чемоданчик с подарками: кусок мыла, сало, американский толстый шоколад и теплые носки из верблюжей шерсти.

Поезд, на котором приехал Владимир Николаевич, уже ушел. Собственно, он и не останавливался вовсе — просто снизил скорость, проводница в ватнике и в очках в железной оправе строго сказала: «Кажись, твоя…»; Владимир Николаевич тяжело спрыгнул в мягкий скрипящий снег, поезд пронзительно, по-заячьи свистнул, прибавил скорость и уехал куда-то дальше за Урал, в Новосибирск, что ли…

Владимир Николаевич продирался сквозь толпу женщин с мешками и плачущими детьми. Они были какие-то черные, запущенные, как эта уральская станция, и пахли каким-то особым кислым вокзальным запахом.

— Товарищ солдат, предъявите документы!

Владимир Николаевич полез во внутренний карман за увольнительной. Он привык к этому окрику. На всех станциях патрули проверяли документы у военных, приезжающих с запада.

— По каким делам? — строго спросил усталый и небритый капитан.

— По личным, — сказал Владимир Николаевич, — жену вот еду навестить. И дочку. Они у меня сюда эвакуированы…

— Можете следовать, — сказал капитан. — Не забудьте отметиться в комендатуре. У вас осталось три дня.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

На привокзальной площади находилось все городское руководство — на двухэтажном длинном доме были наляпаны вывески: райком, райисполком, милиция, почта, военкомат.

Владимир Николаевич подумал и пошел в военкомат.

— Чего тебе?

— Мне вот до деревни Малые Котлы…

— Это километров пятнадцать будет…

— Может, машина какая?..

— Эва, чего надумал, машина… Ты на почту сходи, они почту туда возят подводой. Попросись, может, довезет… А то — ноги в руки и шагом марш…

На почте тетка в тулупе грузила подводу.

— Уж, пожалуйста, гражданочка, очень вас прошу, — умоляюще говорил Владимир Николаевич. — Я ведь жену четыре года не видел. И дочке моей уже четыре годика. Понимаете?

— Я ж тебе объясняю, мил человек, не свезет нас двоих лошадь! Ты взгляни, в чем у ей душа-то? Кости да кожа. Вдвоем сядем — помрет лошадь. А она казенная. Мне из-за нее в трибунал итить.

— Гражданочка, дорогая, вы меня-то поймите, я шесть дней ехал. Ведь дело к ночи. Не могу же я так… Я вам мыло подарю. Новый кусок. Ей-Богу, новый…

Владимир Николаевич торопливо открыл свой чемоданчик, вынул кусок мыла и протянул его тетке в тулупе.

Тетка взяла мыло, взвесила его на ладони, огорченно посмотрела на лошадь.

— Ведь не свезет, стерва. Определенно по дороге упадет… Чемоданчик твой отвезу… А ты рядом шагай. Рядом — оно веселее.

— Ну вот и спасибо, ну вот и хорошо, — бормотал Владимир Николаевич, пристраивая чемоданчик на телегу.

— Гляди, не отставай, — сказала тетка и взмахнула кнутом, — но-о-о… Богом обиженная!..

Владимир Николаевич помахал руками, побил себя по бокам — холодно! — потер уши и зашагал следом за тощей коренастой лошадкой.

Сначала он пробовал петь про себя что-нибудь в такт ходьбе.

«Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля…»

Он знал, что слуха у него никакого нет, поэтому он не пел громко, а приспособил мелодию к шагу лошади. Выходило хорошо. Потом он представил первомайскую демонстрацию.

«Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля…».

Песня начиналась где-то у Сретенских ворот, все нарядные, в белых рубашках и широких отглаженных парусиновых брюках, шагают в колоннах, и Нина, вложив маленькую шершавую руку в его ладонь, идет рядом с ним. На ней длинное платье в цветах, к груди приколот красный бант.

«Кипучая, могучая,Никем не победимая…»

Впереди ухает заводской духовой оркестр, и идти так легко и солнечно. И Нина рядом. Иногда она поворачивает голову и смотрит на него снизу вверх, а он, длинный и неуклюжий, стыдливо краснеет и отворачивается.

«Все выше, и выше, и вышеСтремим мы полет наших птиц,И в каждом пропеллере дышитСпокойствие наших границ…»

— Да здравствует великий Сталин!

— Ура!!

— Слава великому Сталину!!

— Ура!!!

— Ура! — кричит он и машет бумажными розами, и Нина шутливо закрывает руками уши и испуганно смотрит на него снизу вверх. Вот так.

…Лошадка накатала шаг и уже не плетется, а рысцой трусит по снежной извилистой дороге.

Владимир Николаевич не отстает. Он тоже рысцой.

«Хорошо в степи скакать.Вольным воздухом дышать…».

Смешные эти американцы. Союзнички… И песни у них смешные. Володька Лебешев занес их откуда-то в роту. Когда рядом нет замполита, все в строю поют любимую Володькину:

«Зашел я в чудный кабачок…».

И все орут: «…кабачок!»

«…Вино там стоит пятачок…».

И Владимир Николаевич тоже кричит: «…пятачок!» Володька Лебешев морщится от этого его крика, но замечаний не делает — он добрый малый. Наверное, будет артистом после войны.

— Ишь, побежала, проклятая, — ворчит тетка в тулупе. — Вот когда надо, она черт-те что вытворяет. Гитлер какой-то, а не лошадь, чтоб тебе провалиться.

Владимир Николаевич тоже накатал шаг. Ах, как удивится Нина! Он тихонечко войдет в избу. Тук-тук… «Кто там?» — «Простите, Поляковы Нина и Наташа здесь живут?»

Владимир Николаевич тихонько засмеялся, прикрыв рот рукой. Глупо, конечно, но очень приятно… А как он утер нос этому долговязому технологу, который ухаживал за Ниной…

Когда он пришел на завод после техникума, ему сразу понравилась эта девушка. Она была строгая и красивая. Владимир Николаевич сказал своему сменщику Витьке Морозову:

— Вот видишь ту девушку? Я бы на ней завтра женился.

Витька Морозов сказал:

— А видишь вон того долговязого технолога? Он тебе покажет такое «завтра», что ты до послезавтра не доживешь.

На следующий день Владимир Николаевич после смены побежал к проходной караулить девушку. Вот она идет. Сердце у Владимира Николаевича сжалось в комочек, в горле пересохло — ни вдохнуть, ни выдохнуть, — он подошел к девушке и чужим противным голосом сказал:

— А почему бы нам не пойти сегодня в кино? (Господи, как отвратительно, пошло-то как!)

Девушка внимательно посмотрела на красного Владимира Николаевича и сказала:

— А я принципиально против легких флиртов, товарищ мастер.

«Боже, какие флирты, почему легкие флирты? — пронеслось в голове Владимира Николаевича. — О чем она? Ведь я совсем по-другому. Как же так можно?» А вслух он сказал:

— Ну что ж, жаль… Я ведь так просто…

— Ну, тем более, — сказала девушка и пошла дальше.

«Болван, кретин, идиот», — ругал себя Владимир Николаевич. Все валилось у него из рук. Стоило Нине пройти случайно мимо, как он ошалело опускал руки и долго смотрел ей вслед. Работницы в цехе перешептывались и хихикали, а на душе Владимира Николаевича было тяжело и муторно. Он опускал глаза и, вздыхая, продолжал работу.

Однажды в клубе показывали новый фильм «Машенька». Владимир Николаевич вошел в зал и увидел Нину. Она сидела одна. Сеанс еще не начался. Владимир Николаевич, как слепой, пошел к Нине по ряду, наступая кому-то на ноги, говоря: «Пардон, извините, пардон» (какой-то дурацкий «пардон»), и сел рядом с ней. Это было чужое место. По проходу уже шел какой-то толстяк. Владимир Николаевич собрал все силы и так жалобно посмотрел на толстяка, что тот удивился, перевел взгляд на Нину и выбрался из ряда. Всю картину Владимир Николаевич сидел не шелохнувшись. Он чувствовал рядом дыхание Нины. Временами он забывался — картина была замечательная, — но потом снова с какой-то радостью возвращался к мысли о том, что он сидит рядом с Ниной. Он даже засмеялся тихонько, и Нина строго посмотрела на него, а он, испугавшись, что она рассердится, зажал себе рот и умоляющим взглядом попросил прощения.