Самолет без нее - Мишель Бюсси

Как ни удивительно, случайно увидев по телевизору эту невысокую женщину и ничегошеньки не зная ни про сущность дела, ни про ее личный крестовый поход, я испытал непонятное возбуждение. Я имею в виду физическое.

Думаю, что не я один. Во-первых, ее глаза. Голубые, искристые… Такие глаза бывают у людей, умеющих бросать вызов судьбе и презирать несчастья. Но главное — грудь. Николь Витраль всегда носила платья с глубоким вырезом или открытые джемперы, туго обтягивающие пышные формы, какими наградила ее природа. Должно быть, догадывалась, что этак торговля на пляжах Дьеппа идет лучше. Сверху она обычно надевала жилет или пиджак, который время от времени пыталась застегнуть, что придавало ее облику особую пикантность. В дальнейшем я часто наблюдал за ней и убедился, что этот жест превратился у нее в своего рода тик или рефлекс: вы разговариваете с ней и в какой-то момент на миг отводите глаза — и в ту же самую секунду Николь Витраль, не прерывая беседы и даже, пожалуй, не замечая что делает, стягивает на груди жилет, прикрывая грудь, чтобы в следующую минуту его полы снова разошлись.

Странная, волнующая игра, неизменно производившая на меня неотразимый эффект.

На телеэкране он проявлялся с особенной силой. Ее грудь то пряталась, то снова открывалась, ввергая в смущение ведущего. Однако стоило ему обратиться с вопросом к другому участнику передачи, как оператор непременно переводил камеру на Николь — та, уверенная, что на нее пока не обращают внимания, прекращала дергать свой пиджак, и телезрители могли насладиться видом ее восхитительной груди.

В феврале 1981 года Николь Витраль своим нестандартным шармом потрясла всю Францию. Меня она в тот вечер тоже потрясла, хотя я пока не был с ней знаком, — наша первая встреча состоялась несколько месяцев спустя. Она продолжала волновать меня все эти восемнадцать лет. Она и сегодня не дает мне покоя, хотя ей уже шестьдесят пять. Примерно столько же, сколько и мне.

Вы уже догадались, что позиция Витралей и малютки Эмили в суде кардинально изменилась. Лучшие адвокаты Франции — за исключением тех, что работали на Карвиля, — предложили семейству из Дьеппа свои услуги. Разумеется, бесплатно. Реклама в этом деле стоила любых гонораров, к тому же на их стороне было общественное мнение. Золотая жила! Так что с точки зрения профессионализма юристов силы в борьбе сравнялись.

Первым, что предприняли новые адвокаты Витралей — компетентные, влиятельные, известные, — было объявление форменной войны судье Ледриану. Они обвиняли его в пристрастности, убежденные, что он подыгрывает де Карвилям. Еще бы. Ледриан и Карвили принадлежали к одним и тем же кругам общества. «Лайонз клабз», Ротари-клуб, масонская ложа, ужины в посольстве и прочая, прочая, прочая — ему припомнили все, и далеко не все упреки носили невинный характер. В конце концов министерство юстиции поддалось давлению. 1 апреля судья Ледриан подал прошение об отставке — несмотря на дату это был не розыгрыш. Вместо него назначили молодого судью Вебера, возглавлявшего Страсбургский суд, — коротышку и очкарика, представлявшего собой нечто среднее между Элиотом Нессом[4] и Вуди Алленом. Никто ни разу не усомнился в добросовестности Вебера — даже Карвили.

Процесс начался 4 апреля. Все понимали: ровно через месяц решение будет принято. Судье придется сделать выбор. Стороны сходились в одном: никакого компромисса. Никаких двусмысленностей типа двойного имени или совместной опеки — неделю в одной семье, каникулы — в другой. Монстра, искусственно слепленного из двух личностей, не желал никто.

Судья Вебер должен был рубить по живому. Решать вопрос жизни и смерти. Буквально: решать, какая девочка погибла, а какая осталась жить. Роза-Лиза де Карвиль или Эмили Витраль? Я до сих пор мучаюсь тем же вопросом. Какому другому судье выпала участь своей волей убить одного ребенка, чтобы второй мог жить? Быть спасителем и палачом в одном лице? Одна семья получала все, другая — все теряла. Но все сходились во мнении, что так будет лучше.

Рубануть.

Конечно. Но кого отсечь?

Позже я десятки раз перечитывал тома дела — сотни страниц, имевшихся в распоряжении судьи Вебера. Я потратил много часов, слушая магнитофонные записи выступлений свидетелей. Годы спустя я получил к ним доступ благодаря хлопотам Карвилей…

Отчеты, анализы, экспертизы… И каждый документ мог быть истолкован как в одном смысле, так и в противоположном. Заседания свелись к спорам между специалистами, приглашенными сторонами. Равнодушных среди них не было. Об объективности никто не вспоминал. Шли дни, но никаких дополнительных сведений добыть не удавалось. Точно установлено было одно: у ребенка голубые глаза. Как у Витралей. Витрали вели по очкам, хотя отрыв был минимальным, пока адвокаты де Карвилей в последний момент не откопали где-то дальнюю родственницу с голубыми глазами… Приехали.

Я бы не удивился, если бы мне сказали, что судья Вебер приносит на процесс монету, которую незаметно подбрасывает в кармане, на ощупь пытаясь определить, где орел, а где решка.

Адвокаты Карвиля делали все, что было в их силах, чтобы сгладить негативные последствия демарша, предпринятого их клиентом. Они лезли из кожи вон, чтобы улучшить его имидж и склонить на его сторону общественное мнение. Задача практически неосуществимая, и все-таки кое-что им удалось. Они обрушились с атакой на так называемый «клан Витралей». Под «кланом» подразумевались не только Пьер и Николь, но и весь их квартал, даже весь город…

Леонс де Карвиль противостоял «клану», настроившему против него общество, в одиночку — исполненный достоинства и несокрушимо верящий в правоту своих принципов. Адвокаты заставили его играть роль пострадавшего, роль человека жесткого, но справедливого и честного, который всю свою жизнь бился, чтобы преуспеть, а теперь лишался права на заслуженный отдых. Права быть просто дедом. Да, он, подобно героям нравоучительных романов Марселя Паньоля, совершал ошибки, ну так что же? В конце книги, когда персонаж получает по заслугам, читатель, вместо того чтобы воскликнуть: «Так тебе и надо!», плачет от жалости к несчастному.

Именно эту роль адвокаты навязали Леонсу де Карвилю — роль пораженного молнией могучего дуба. И в публике, а также среди журналистов зародились сомнения. «А может, Карвиль говорит правду? Может, мы все повелись на картинку, представленную Витралями, на их бедность — в конце концов, зачем они так настойчиво выставляют ее напоказ? Неужели мы повелись на Николь Витраль с ее пышной грудью?

Да, адвокаты де Карвиля не зря ели свой хлеб…»

Дело шло к ничьей. Несмотря на установленный жесткий срок поползли слухи, что вынесение приговора будет отложено. Команды сравнялись в счете.

И вот тогда, в последний день судебного заседания, в игру вступил молодой адвокат Витралей мэтр Легерн. Впоследствии он сделал блестящую карьеру — это уж вы мне поверьте. Сейчас у него своя контора в четырехэтажном здании на улице Сент-Оноре. Но в 1981 году он был никто. Просто входил в число адвокатов, бесплатно защищавших Витралей. Отсюда мораль: нет ничего выгоднее, чем отстаивать в суде интересы вдов и сирот.

Легерн тщательно подготовился к выступлению. Он попросил судью Вебера предоставить ему слово последним, словно намекал, что в последний момент вынет из рукава недостающее вещественное доказательство…

13

2 октября 1998 г., 10.47, вокзал Сен-Лазар.

От шума Марк вздрогнул и повернул голову. Двери раздвинулись, и с платформы в вагон, до этого почти пустой, хлынула толпа. Народу набилось не так много, как в утренние или вечерние часы пик, но все равно порядочно, и Марку пришлось встать с откидного сиденья, которое хлопнуло о стену с металлическим лязгом. Марк забился в угол, плотно прижавшись к стеклу. Тетрадь из рук он так и не выпустил. Он стоял, слегка расставив ноги, чтобы не упасть. Мужчина рядом с ним, едва не заехав Марку по носу, вытянул руку, чтобы схватиться за верхний стальной поручень. Во второй руке он держал детектив в бумажной обложке, который с упоением читал. Марк слегка развернулся и снова уткнулся в тетрадь. От толчков вагона строчки, написанные мелким почерком Гран-Дюка, плясали перед глазами, но Марк не сдавался.

Дневник Кредюля Гран-Дюка.

Мэтр Легерн поднялся на возвышение. В тот день, 22 апреля 1981 года, в зале суда собралось человек тридцать — члены обеих семей, их родственники, адвокаты, свидетели, полицейские. Легерн первым делом обратился к полицейским.

— Господа! — произнес он. — Скажите, имелось ли на спасенной девочке какое-либо украшение? Цепочка? Кулон? Браслет?

Члены следственной группы недоуменно переглянулись. Комиссар Вателье, сидевший в первом ряду, закашлялся. Разумеется, нет! Если бы на ручке ребенка был надет браслет с выбитым на нем именем «Лиза-Роза» или «Эмили»! К чему клонит этот молодой нахал?