Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима - Александр Ахматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Недавно Луций Лукулл, — продолжал Волкаций, — приобрел для своих сыновей старика-грамматика, уплатив за него сто пятьдесят тысяч сестерциев. А я знаю одного трактирщика, перед домом которого этот ученый раб сидел на цепи…
— Семьдесят тысяч — последняя цена, — сказал Клодий.
— Нет, мой друг. Видят боги, не хочется мне тебе отказывать, но…
И Клодий, махнув рукой, отступился.
— Я потому из пролетариев перешел в сословие всадников, — сказал он с плохо скрытой досадой, — что никогда не позволял себе лишних трат на женщин.
Ювентина глубоко вздохнула. Она взяла у мальчика пустой поднос и вышла из триклиния.
— Какой захватывающий был торг — и никакого результата, — с насмешкой произнес Дентикул.
— Отчего же? — вдруг приподнялся на своем ложе Минуций. — Раз Клодий отказывается, то я возьму девушку по предложенной цене…
— Еще один свихнулся! — захохотал Дентикул.
Все остальные, позабыв о еде, уставились на молодого повесу изумленно и недоверчиво.
Ни для кого из присутствующих не было тайной, что Минуций основательно увяз в долгах. Самые осторожные из римских ростовщиков уже отказывали ему в займах, другие кредитовали его небольшими суммами. Минуций же всех уверял, что в Капуе пустил огромные деньги в рост и что у него там больше должников, чем кредиторов в Риме.
— Оставь, Минуций! Где ты возьмешь столько денег? — пьяным голосом вскричал Либон.
— Может быть, он обыграл в кости самого принцепса Эмилия Скавра, — предположил Сильван.
— Ну, так как же, Волкаций? Согласен ты или нет? — спросил Минуций, не обращая внимания на колкие реплики окружающих.
— Надеюсь, ты не забыл про те сорок тысяч сестерциев, которые должен мне вернуть в февральские календы? — после небольшой заминки в свою очередь спросил Волкаций.
— Можешь не беспокоиться. Если я сегодня получу девушку, то в феврале отдам тебе и плату за нее, и причитающийся с меня долг вместе с процентами. Но, повторяю, девушку я хочу увести с собой сегодня же…
— Я предпочел бы наперед получить задаток, — сухо сказал Волкаций.
— Да полно тебе! — беспечно рассмеялся Минуций. — Здесь достаточно свидетелей, чтобы мы могли заключить нашу сделку, ничем не нарушая законов Двенадцати таблиц[235].
Волкаций усмехнулся и некоторое время раздумывал.
— Хорошо, — наконец произнес он и, щелкнув пальцами, подозвал к себе домоправителя, который в продолжении трапезы неотлучно находился в триклинии.
— Весы, таблички, — отрывисто приказал он.
— Слушаюсь, господин, — сказал домоправитель, направляясь к двери.
— И Ювентину сюда! — крикнул ему вслед Волкаций.
Пока все это происходило, за столом царило молчание. Потом все разом заговорили.
Клодий чувствовал себя уязвленным.
— Вспомнишь мои слова, — с кривой улыбкой говорил он лежащему на соседнем ложе Тицинию, — этот легкомысленный молодой человек плохо кончит…
— Это уж точно, клянусь всеми хитростями Лаверны[236]! — услышав слова публикана, сказал Либон. — Такая безумная расточительность приведет к тому, что он промотает все свое состояние. Правда, недавно он говорил мне, что у него в Капуе на счету большие вклады с процентами, только не верю я этому. Здесь, в Риме, клянусь жезлом Меркурия, ни один ростовщик не принял от него ни одного сестерция — одни заемные письма…
— Но если Минуций без денег, на что же он в таком случае рассчитывает? — спросил озадаченный Тициний.
— Вот и мне невдомек! — пожал плечами Либон.
— Какая хитрая бестия, этот Волкаций! — тихо говорил на ухо своему приятелю Дентикулу. — Девочка красивая, слов нет! Но вряд ли у храма Кастора за нее дали бы и четверть той цены, какую он заломил… А Минуций либо пьян, либо дурак!
— Сам не пойму, какая муха его сегодня укусила, — пробурчал в ответ Дентикул.
В этот момент в дверях показалась Ювентина, немного запыхавшаяся и растерянная.
Вероятно, домоправитель уже сообщил ей о том, что произошло в триклинии, пока она отсутствовала, потому что девушка сразу отыскала глазами Минуция, который, невозмутимо покончив с большим куском жареной свинины и подозвав к себе одного из мальчиков, тщательно вытирал об его курчавую головку свои испачканные жиром пальцы.
— Ювентина! — обратился к ней Волкаций. — Подойди вон к тому господину и делай то, что он тебе скажет…
Рабыня повиновалась и, обойдя других пирующих, приблизилась к ложу, на котором возлежал Минуций.
— Сюда, сюда, моя красавица, — посмеиваясь, сказал тот. — Встань-ка вот здесь, поближе, чтобы я мог дотянуться до тебя рукой…
Сделка была совершена, как и полагалось по обряду манципации[237].
Исполняющий роль «весовщика» Дентикул взял в руки принесенные рабом весы, а Минуций, как покупатель, держа в левой руке небольшой кусочек меди, правую руку положил на плечо Ювентины и произнес требуемые древним обычаем слова:
— Заявляю, что эта женщина, по праву квиритов, является моей собственностью, ибо она приобретается мною за этот кусочек меди, взвешенный на этих весах.
С этими словами Минуций бросил медный слиток на чашу весов.
По закону Двенадцати таблиц эти слова, произнесенные покупателем в присутствии пяти свидетелей и «весовщика», почитались священными и нерушимыми. Этого было достаточно для совершения манципации, то есть купли-продажи. Хотя этот старинный обряд в описываемое время уже вышел из обязательного употребления, все же он нередко применялся в особо торжественных случаях для придания совершаемой сделке большей святости и надежности. Разумеется, письменный документ, скрепленный подписями и печатями, имел решающую силу.
Ввиду того, что деньги за рабыню еще не были уплачены покупателем, последний написал на восковой табличке обязательство передать Волкацию сто восемьдесят три тысячи четыреста сестерциев не позднее февральских календ текущего года. После этого Минуций скрепил документ печатью своего золотого перстня и передал табличку свидетелям, которые тоже приложили к воску свои печатки.
По оформлении сделки сотрапезники поздравили товарища с новым приобретением, совершив все вместе очередное возлияние в честь Двенадцати богов Согласия.
— Можешь идти, Ювентина, — сказал Минуций девушке. — Не забудь присоединиться ко мне, когда я отправлюсь домой…
Говоря это, молодой человек не отказал себе в удовольствии победоносно взглянуть в сторону Публия Клодия, но тот сделал вид, что с увлечением смакует только что поданную на стол гусятину под кисло-сладким соусом.
Застолье продолжалось еще около часа и составило восемь перемен, что свидетельствовало о необычайной щедрости хозяина дома.
Потом были поданы кости и игральные доски из полированного кипарисового дерева, причем Минуций снова привлек всеобщее внимание, небрежно высыпав перед собой на стол целую пригоршню золотых денариев, показав тем самым, что он готов играть по-крупному.
Игра закипела.
Первые ставки снял Дентикул, который два раза кряду выбросил «Венеру»[238]. Затем счастье перешло к Минуцию, после чего снова к Дентикулу и поочередно то к Либону, то к Сильвану. Больше всего не везло Приску — его преследовали «собаки»[239].
Тициний после многих неудач все же отыгрался. Минуций выиграл около четырехсот денариев серебром. Дентикул, выигравший в общей сложности три тысячи сестерциев, шумно радовался своему успеху. Приск проиграл полторы тысячи сестерциев наличными и еще остался должен Сильвану, любезно согласившемуся дать юноше под расписку тысячу сестерциев, которые сам выиграл у Волкация.
Игроки засиделись допоздна.
Только в первую стражу ночи[240] Клодий, игравший все время с переменным успехом и в конце концов потерявший сотню денариев, потребовал обувь[241].
Остальные гости, прервав игру, последовали его примеру.
— Не унывай, — говорил Дентикул расстроенному Приску, — Не в последний же раз зашло солнце. Завтра будут скачки и гладиаторы. Улыбнется и тебе Фортуна — отыграешься…
Минуций покинул гостеприимный дом вместе с Ювентиной, державшей в руках небольшой узелок, в котором уместились все ее пожитки.
Одета она была в двойной хитон[242] из грубой шерсти с наброшенным поверх него стареньким гиматием[243] (римляне своих рабов и рабынь, даже если они родились в Риме, одевали, как правило, в греческие одежды; тоги могли носить только римские граждане, а столы[244] и паллы[245] — только свободные женщины).
На улице уже было совсем темно.
У портика[246] дома Волкация продрогшие рабы с факелами в руках поджидали своих загулявших господ.
