Ровесники Октября - Любовь Кабо

IV.

ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ

1. КЛАВДИЯ ВАСИЛЬЕВНА

Если бы Звенигородскую спросили, что в ее жизни главное, она, вероятно затруднилась бы сформулировать это точно. Не "ребята", как принято было теперь говорить, - Клавдии Васильевне не по душе было это слово, - не "дети", как принято было говорить раньше, не "товарищи" или "граждане", как сама она к ним время от времени обращалась во избежание неуместных, отпугивающих сантиментов, - что же? Сухо и трезво - "учащиеся", как говорилось во время просвещенческих бдений?.. В начале лета, что-нибудь в середине июня, все они выстраивались на школьном дворе: отправлялись в лагерь. Раньше Аня Михеева, а теперь Борис Панченков отдавали команду: "Стоять смирно! Равняйсь!.." - и они поворачивали головы и чуть поднимали подбородок и очень серьезно, очень старательно выравнивали строй. Как влюбленная мать неотрывно следит за каждым движением своего детища - как оно, сокровище ее ходит, как сидит, как берет за столом ложку в кулак и подносит ее ко рту, - так и Клавдия Васильевна сейчас не за одним, а за доброй сотней человек следила растроганным взглядом. Только теперь, когда все они дружно, по команде, отворачивались от нее и смотрели на грудь четвертого, а она оставалась в стороне, не у дел, всеми забытая, - только теперь наконец могла она дать волю главному своему, тщательно скрываемому чувству. К тому времени, когда построение бывало завершено, и где-то впереди бодро и радостно ударял барабан, и пел, взблескивая на солнце, пионерский горн, и весь отряд двигался "правым плечом вперед" к калитке, а родители хлопотливой стайкой устремлялись следом, - к этому времени Клавдия Васильевна уже откровенно плакала, не замечая легких старческих слез, плакала от умиления, от нежности, от счастливой, вознагражденной любви. Вот так и этим, прошедшим летом запел горн, двинулся отряд, машинально двинулась за всеми и Клавдия Васильевна, взволнованная и расслабленная своей традиционной прощальной речью; в эту минуту и встретила она испуганно мотнувшийся в сторону взгляд - во взгляде этом была тоска и ожесточенное стремление скрыть эту тоску во что бы то ни стало. Все она знала про этого мальчика. Чего и не знала - легко догадывалась. И все-таки неподготовленной оказалась к тому, что он вот так не выдержит, придет проводить, - этого до сих пор не бывало. Еще не успев подумать, что именно она скажет и что именно сделает, но не сомневаясь, что каждое ее слово и каждое движение в конце концов окажутся кстати, Клавдия Васильевна неторопливо направилась к Филиппову и положила морщинистую руку ему на плечо: - Пойдем-ка со мною! Костя инстинктивно дернулся. "Не туда, со мною пойдем!" - сказала она, повела мальчика с опустевшего двора, не в здание школы, куда он направился было, но в противоположную сторону, во флигель, где Костя до сих пор никогда не бывал и где расположены были квартиры учителей. Она вовсе не знала, что ему скажет и с чего начнет, обдумывала это, поднимаясь по узкой деревянной лестнице и останавливаясь передохнуть на каждой площадке. Толкнула незапертую дверь, вошла впереди мальчика, придирчиво оглядела комнату, - комната, конечно, была в порядке. Села к столу, предложила и Филиппову сесть. Костя сел принужденно, боком, оглядывая пустые стены светлым, лучистым взглядом. Глянул было на портрет Владислава Евгеньеви?a ia eiiiaa - на единственную фотографию, снятую незадолго перед смертью: прекрасное, одухотворенное юношеское лицо, высокий галстук конца прошедшего века. Костя отвернулся: не хотел он знать чужой жизни! Встретился было со взглядом Клавдии Васильевны - опять торопливо отвел глаза: наверное, смотрела она на него слишком уж откровенно. Вот кого она могла бы усыновить! Одинокий в сущности, мальчик, сброшенный на придурковатую тетку!.. Молчание затягивалось. - Ну, почему ты не поехал со всеми? - спросила Клавдия Васильевна, просто так спросила, чтобы оборвать неловкое молчание. Взгляд Кости опять метнулся испуганно. Ответил принужденно: - Не хочется. - На Волгу - не хочется? - А чего я там не видал?.. Теперь он смотрел прямо в лицо Клавдии Васильевне - светло и лживо. - Куда же ты денешься? - Поеду - к одному тут. - К родственнику, знакомому? Костя ответил не сразу: - К дяде. - Каждое лето - к дяде? Не надоело тебе? Костя не ответил. - Что же ты делаешь у дяди? Загораешь, купаешься? Бледный ты. - Ничего, поправлюсь. Клавдия Васильевна настаивала: может, попросить денег у Совсода? Костя недоуменно отказался: зачем! Может, написать дяде: так и так, пусть не обижается, Костя на одно только лето поедет со всеми в лагерь, - еще не поздно, еще можно устроить. Костя терпеливо отмолчался. Нет, не получалось, ни с какого бока не подойдешь!.. Сказать прямо: доверься мне, я все про тебя понимаю, все знаю?.. Клавдия Васильевна сказала: - Ну, очень жаль. Иди себе. Мальчик вздохнул облегченно. Вот и все - только растревожилась зря. Целый день потом не знала, куда себя деть: ходила по комнате, поскрипывая высокими ботинками, - она и дома не позволяла себе распускаться, оставалась в том же мужском галстуке, в строгой блузке с неизменным пенсне на груди. Пробовала написать письмо единственно близким людям - сестре и племяннице, - не писалось письмо. Пробовала читать - не читалось. Постояла все у той же фотографии, все отошло, забылось за давностью, не помнилось ни любви, ни горя. Опять пошла в школу - проверить, все ли окна в опустевшем на лето помещении надежно закрыты. Жизнь теряла смысл - надолго, до сентября. Жизнь была как пустынная дорога через пустыню. Нечего делать, некуда идти. Отдыхать? Но только от этого она и уставала в жизни - от безделья. Уехать? Куда!.. Никуда не хотелось. В июле, слава богу, начнется ремонт, потом - новый прием, подготовка к новому учебному году. А за всем этим - прозрачный, равнодушно ускользающий взгляд. Вот начнется учебный год - отношения с учащимися сразу станут естественней, проще: беседы в кабинете заведующей один на один, словно бы небрежные, но так хорошо обдуманные ею, такие важные для них замечания - на ходу, в коридоре, в классе. Никакой нарочитости, никакого сентиментального пережима: старый учитель, она даже мысленно не должна бы этого допускать на пути к нелегкому, замкнутому подростку!.. Так проходило лето. Клавдия Васильевна отчетливо ощущала, как мельчает душевно, съеживается, гаснет. Потом - постепенно - вновь возвращалась жизнь. Съезжались после летних отпусков учителя. Приезжала из вечных своих дальних поездок Наталья Борисовна, энергичная, посвежевшая, привозила Клавдии Васильевне каких-то необыкновенных цветочных семян. Возмущалась и ахала, что Клавдия Васильевна так и просидела все лето в городской духоте; все отныне брала на себя, начинала хозяйничать и распоряжаться в педантически чистой ее квартире: натаскивала земли, каких-то горшков, что-то делала, одной ей известное, со стоящими там и тут растениями, названия которых Клавдия Васильевна так и не могла запомнить. Потом приводила к Клавдии Васильевне Сухорукова, загоревшего за лето и еще поседевшего, больше, чем когда-нибудь, похожего на изголодавшегося аристократа. Сухоруков приносил варенья к чаю, с удовольствием рассказывал о прочитанном на досуге, о летних встречах - и Клавдия Васильевна с тревогой следила, как оживлена Наташа, как смотрит на Дмитрия Ивановича, как, словно невзначай, забывает пальцы на его руке. Потом оживал школьный двор: приезжали из лагеря ребята. Несмело заходила Соня Меерсон: мама спрашивает, не нужно ли Клавдии Васильевне помочь прибрать квартиру, отоварить карточки? Клавдия Васильевна усаживала Соню, просила рассказать о лагере, о Борисе Панченкове -справляется ли он с ребятами, хорош ли? Соня, распустив по коленям плиссированную юбку, добросовестно отвечала: хороший вожатый Борис, ребята довольны, невыдержанный немножко. Во дворе кричали ребята, играли в "алое-белое". Филиппов играл со всеми: нескладно убегал от кого-то, высоко вскидывал колени, прижав кулаки к груди... Вот они, все здесь, ее дети! Вся ее уходящая жизнь.

2. ИГОРЬ ОСТОЖЕНСКИЙ

Нам, ровесникам революции, по четырнадцать лет - это много, мало? В праздничных газетах, как всегда, появляются наши портреты: "Ровесники Октября", - на фотографиях не видно, какие у нас угловатые движения и длинные ноги. Мы очень плохо одеты, но и этого не замечает никто: нам отдали лучшее. Страна смотрит на нас, мы ее любимые, балованные дети. Давно ушел класс, где училась Аня Михеева. Ушел класс Саши Вяземского и Ксаны Андреюк. Ушел Леша Мельников: мы теперь отвечаем не за очередной выпуск газеты, как это бывало раньше, но за всю работу редколлегии в целом. Мы отвечаем за учком, за пионерскую организацию - за все! Старше нас уже никого нет в школе. На Игоря навалили - и председатель учкома он, и учебный сектор в совете базы, и вожатый собственного звена. Борис только отмахивается: "Вытянешь, ничего!" Да Игорь с любой работой бы справился - просто голова у него занята другим, такое дело. Началось это с пионерлагеря, вернее, с "ударки", когда они приехали, восемь человек, ночью, на необжитое место, и, измученные, повалились спать - в одной комнате, на полу. А наутро, когда стали одеваться, обнаружилось, что у Ишки брюки разорваны, - наверное, ночью разорвал, когда через кусты продирались. И все девочки захихикали, а Надюшка Драченова сказала: "Дуры-то!" - и велела Ишке снимать штаны. И все ушли в ближайшее село, а Ишка сидел в одних трусах, прикрывая одеялом голые ноги, и благодарно смотрел, как Надюшка колдует над его штанами, поворачивая их и так и эдак. Была она мягкая, уютная; очень Ишке нравилось, как она держит иглу, растопырив согнутые пальцы, как нитку перекусывает, как штаны его разглядывает на свет. И с тех пор ничего не мог с собой поделать: только и следил растроганным взглядом, как ловко у нее получается все, за что она ни возьмется. Чудно как-то представлял ее при этом - словно она ему жена. Она суп на дежурстве по мискам разливает, а он, как в жарком тумане, видит вдруг, что это дома у него, его детям. А однажды проснулся оттого, что мамин голос сказал совершенно отчетливо в предутреннем сне: "Надюша передавала, чтоб ты ее не ждал..." Игорь вскочил как встрепанный, ничего не мог понять со сна; потом стыдно было смотреть на Надюшку. Плохо его дело! Вокруг Надьки кто только не вьется. Чужие парни окликают на улице: "Эй, молодая!" - Игорь сам слышал. В заводском клубе внимание обращают: "Чья такая? Юные пионеры, ваша, что ли?" Все лезут, кому не лень, потому что волосы, фигурка, потому что ножки красивые. А настоящую цену ей знает один лишь Игорь: у Надьки душа хорошая. Это в мужчине ум важен, а в женщине главное - душа. Плохо Ишкино дело! Игорь придирчиво разглядывал себя в зеркало. Рост ничего. Глаза ничего; жаль, что голубые. Губы - ужас какой-то: бесформенные, мягкие. Какие-то жидкие волоски полезли отовсюду: борода не борода, брить вроде нечего. Трудно жить. Очень трудно носить себя, все свое большое тело, руки, ноги. Борис Панченков сердится: называется активист - никакой инициативы! Есть у Игоря инициатива, есть, просто он о другом думает. В один прекрасный день Игорь сказал Князю, с которым, в общем-то, не дружил, просто считал его самым из ребят искушенным: - Поехали за город в воскресенье? Шурка удивился, конечно: - Что это вдруг? Ну, Игорь забормотал что-то такое: погода сухая, за городом хорошо, наверное. Девчонок позовем. Дальше Игорь не сразу и не все понял. Шурка вдруг побледнел - так, что проступили веснушки на скулах: - Надьку, что ли? - Хотя бы. Шурка выругался, длинно и не очень умело, и быстро пошел прочь, подняв одно плечо. - Постой, - догнал его Ишка, - Ты чего? Я думал, ты с Тамаркой... И Шурка опять выругался, глядя Игорю прямо в лицо злыми, испуганными глазами. Потом сказал: - Понял? Вот так. И у Ишки сердце оборвалось, потому что он понял, как все это для него серьезно. - Слушай, - упавшим голосом спросил он, - у тебя что, было с ней что-нибудь? И тут Шурка сказал невозможное. И Ишка схватил его за ворот изо всех сил, так, что рубашка у Шурки треснула и показалось плечо, а Шурка всхлипнул и неловко ударил Ишку по лицу. Дальше Игорь уже ничего не помнил. Это позднее кто-то расцепил его сведенные пальцы и Митькин голос весело спросил у самого уха: - С ума сошел, толстый? Ты что? А когда он снова что-то увидел вокруг себя, были это Митька Мытищин и Серега Сажин, оглаживающие его с опасливым восхищением: "Здоровый, черт!" - и Шурка, сморкающийся кровью в сторонке, Ишка сказал миролюбиво - и так, чтобы понял один Шурка: - О чем говорили - все! И больше не лезь. - Другие не люди? Другие, может, тоже... - И все! Торчишь на Пресне - ну и торчи. - Никого не касается. - Никто и не лезет. - Никого и не касается. Дурацкий разговор, в общем-то! Игорь после него полночи не спал. А когда на следующий день он увидел Надьку, - сразу, едва ступил на школьный двор, - увидел, как она стоит королевой среди девчат и дышит в пушистый воротник, потому что холодно, а в школу еще не пускают, и нетерпеливо переминается на полных, стройных своих, высоко открытых ногах, и волосы ее прямо распирают вязаную шапочку, - она опять такой хорошей показалась ему, плакать захотелось. Митька, пробегая мимо, легонько толкнул ее, она беззлобно сказала: "Иди ты!" - и быстро взглянула на Ишку. И Ишка сразу успокоился от нечаянного этого взгляда, сразу: она не на кого-нибудь, она него взглянула! Уже в классе, уже усаживаясь на место, спросил у неизменного своего соседа: - Филипп, что ты делаешь в воскресенье? - А что? - Поедем за город? Девчат позовем. - Надьку? Все сразу и обо всем догадываются! Игорь покраснел. - Надьку. - Понятно, - Костя смотрел обычным своим светлым, пронзительно лучистым взглядом. - А я при тебе кто? Рыжий? - Ты еще кого-нибудь позови. - Тамарку? Игорь поморщился: - Почему именно Тамарку? - А кого же еще? Она пойдет. - Не пойдет она. - Ну да! Она ко мне лезет. - Она ко всем лезет. В класс уже входил учитель. - Правильно, - сказал Костя, глядя на учителя так же, как только что смотрел на приятеля, - светло и проникновенно. - Правильно. Значит, пойдет... Он чего-то своего ждал от этой прогулки. Игорю уже было все равно. Не может он ехать один - в первый-то раз! - может Надюшка понять такое. А Надюшка все сразу поняла. Поняла, что это вовсе неважно, кто именно поедет, но очень важно, чтоб поехал кто-нибудь. И ничего лишнего не спросила, и согласилась сразу, - с ней было удивительно легко. И наверное, Игорь совсем не знал женщин, потому что Тамарка тоже поехала. Подурачилась и покривлялась ровно столько, чтоб на нее не вовсе махнули рукой, и поехала, невзирая на таинственных поклонников с Пресни и на бедного, замороченного Князя, поехала с нескладным, недоделанным Филиппом, над которым обычно только смеялась. Вот так они четверо и оказались в конце концов в Покровско-Стрешневском парке, в его пустынных, оголенных аллеях. Идиотами надо быть - отправиться гулять в такую погоду! Впрочем, по молчаливому уговору о погоде никто не сказал ни слова. Тамара с Костей шли впереди; Тамара хохотала на каждое Костино слово, - интересно, что он там ей заливает? - хохотала обычным своим неестественным смехом завзятой дешевки, закидывая голову и изворачиваясь так, чтобы взглянуть и на Ишку тоже. А Костя ступал рядом осторожно и неуверенно, вытягивая вперед шею, и бумажные брючки закручивались на его худых ногах. Игорь и Надюшка шли сзади. Сначала Игорь тоже пытался о чем-то говорить, быть занимательным и остроумным не хуже Филиппа, - Надька отвечала односложно, с улыбкой, и улыбка ее говорила гораздо больше, чем все его никчемные слова, - так, во всяком случае, ему казалось. И он тоже замолчал. Взял, словно невзначай, ее руку, и она словно не заметила этого - она во всем легко и понятливо шла ему навстречу. И продолжала улыбаться, глядя себе под ноги, и пальцы ее, такие спокойные-спокойные, лежали в его руке, словно ничего естественнее не было этой их молчаливой прогулки. И Игорь, не замечая того, тоже улыбался. Потом сели на скамейку - девочки в середине, мальчики по бокам, - и Игорь выпустил Надькину руку, неудобно показалось. И Надька опять ничего вроде не заметила, даже не взглянула на него, - спрятала руки в рукава и зябко передернула плечами. А Костя полез в карман, достал пухлый словарь, с которым в последнее время не расставался, и сказал дурацким голосом, которым никогда не позволил бы себе говорить с тем же Ишкой: - Посмотрим! Что такое любовь? Тамарка опять с готовностью засмеялась, показывая белое, вздрагивающее горло и строя Ишке глазки, а Костя смотрел, как она смеется, с холодным, недобрым любопытством, словно опыт ставил. Зачем это все Филиппу нужно? То ли дело настоящее, на всю жизнь, - такое, как у них с Надюшкой. Любовь!.. Любовь - это вот что: это островок среди людского моря.