Живая память - Андрей Платонов

И Даура испуганно округлил глаза, на мгновение сделавшись похожим на того мальчика, каким он был тогда, много-много лет назад.

   — «Ой, накличет он на нас беду, горластый», — говорит наша мать. И отец то же самое волнуется. «Не дей бог, говорит, услышит его какой-нибудь барчук в мундире. Попадет нам тогда». А девочки, сестры мои, больше всех забеспокоились. Наконец принесли они петуха в дом, посадили под печь, завесили черной тряпкой. «Ну теперь, говорят, он совсем в безопасности. Здесь его никто не услышит, не найдет...»

А петух угрелся под печкой, помолчал часок да как опять запоет!.. Тут отец наш рассердился. «Ладно, говорит, дайте только ночи дождаться. Покажу я ему, как песни петь в тревожное время. Неужели мы из-за петуха должны своей жизнью рисковать?..»

Даура посмотрел на Найниса, как бы спрашивая, правильно ли рассуждал отец.

Найнис утвердительно кивнул головой.

   — В самом деле, куда же было девать петуха,— продолжал Даура. — Выход тут один: вечером взял отец топор, положил петуха на порог, и трах его по шее. Петух только крыльями затрепыхал. Мать вздохнула, смыла кровь с порога и начало ощипывать петуха. Сестренки спали, а я все видел. Всплакнул даже, до того мне жалко было эту птицу. Думаю, ни за что не стану я есть его мяса. Пусть, кто хочет, ест, а я не буду. Ну, погоревали, погоревали отец с матерью, убрались и легли спать.

Даура умолк. В землянке было полутемно, огненные угловатые блики, вырываясь из печурки, причудливыми тенями перебегали по его лицу.

   — Ну, а дальше что? — нетерпеливо спросил Йонушас, которому оцарапанная спина не давала заснуть. Он лежал неподалеку на охапке соломы.

   — Дальше? — помрачнел Даура. — Лучше бы не было этого дальше... Легли мы, значит, и спим себе. А на рассвете слышим на деревне крик, вопли... Наш отец, как был в одной рубахе, выскочил на двор. «Что здесь такое?» — спрашивает соседа.

А сосед: «Как что? Разве ты ничего не знаешь?» — «Ничегошеньки не знаю». — «Немецкого солдата кто-то убил. По всей деревне ищут, каждую соломинку перетряхивают...» Тут отец наш сразу встревожился. «Не дай, мол, бог — найдут они у меня зарезанного петуха, достанется мне за то, что я не сдал».

И побежал наш папаша в избу. Только он через порог, а за ним, откуда ни возьмись, три солдата. Один, видно, старший, высокий такой, в коленях у него будто пружины вставлены и на ходу подпрыгивает. Выгнали в сени всe наше семейство, приказали стоять, не шевелиться. А сами как примутся все переворачивать, только пыль столбом поднялась. Ну, ничего не нашли, поругались, погрозились кулаками и вышли. И этот, что на пружинах, тоже пошел. И мы посмотрели ему вслед. Но только наш отец успел сказать: «Слава богу, пронесло», — как старший этот вдруг оборачивается и спрашивает: «А это что?» И показывает на сапог отца. Смотрим мы, а на сапоге-то брызги петушиной крови. Наш отец побледнел. «Виноват, говорит, попутал меня лукавый, зарезал я петуха, детишки-то голодные сидят; вот он, петух, в горшке, очищенный...» Какое там?! И не слушают...

   — Да разве они поверят, звери такие, — сказал Бежа, подвигаясь поближе.

Оказывается, что и он не спал, а слушал. И многие, что лежали совсем тихо, подложив под голову вещевые мешки, тоже не спали, слушая Дауру.

   — А старший только свистнул солдатам, заорал чего-то по-своему. Те как взялись и давай отца прикладами колотить.

Отец только голову окровавленную руками закрывает. «Не виноват я!.. — кричит. — Это петухова кровь... Ей-богу, петуха!»

А солдаты только знай колотят прикладами, и старший этот им все ногами помогает. Свалили они отца наземь, насели и, связав, повели из хаты. Тут уж мать старшему в ноги бросилась, руки его целовать ловит, вся слезами заливается. А тот ей, понимаешь, каблуком в грудь как хряснет. Мать запрокинулась и так вскрикнула, что у меня сегодня вот в ушах звучит.

Увели отца. А на другое утро...

Голос у Дауры перехватило. Он откашлялся и стал совать в открытую дверцу сухие сосновые поленца.

   — А на другое утро вывели нашего отца на улицу. Я не сразу даже узнал его: так он был избит. Повели его на площадь. А туда уже согнали всех жителей нашей деревни. Женщины жмутся одна к другой, слезы утирают, крестятся. Вижу я: перекладина положена на двух столбах и верезка к ней привязана. Посередине. Никогда я раньше не видел такого и не понял сначала, что это за сооружение. Только вижу, что отца поставили как раз под веревкой... И слышу, как завопит, как закричит мать. Упала наземь перед офицером, который приходил к нам, и так плачет, что я, может, только раз в жизни и слыхал такой плач. Все женщины, сколько их тут было, тоже не выдержали. Поднялся такой вопль, что и камень, наверно, сжалился бы. Но этот барчук не пошевелился даже. А мужчины, наши деревенские, говорят: «Эх, напрасно, бабы, молите: не пощадят они соседа. Офицер ведь сам и убил своего собутыльника. Поссорились они из-за барышни, что из города привезли. Офицеру обязательно нужно было найти виноватого. Вот он и нашел...» Накинули нашему отцу на шею веревку и вздернули кверху. Я обомлел. Вижу: мать, вся в грязи, растрепанная, вдруг поднялась и как ринется на офицера! Вцепилась в мундир, только пуговицы посыпались, щеку ему ногтями распахала и так за чуб ухватила, что тот взвизгнул и дергается во все стороны, руками машет. И вдруг, слышим, — трах, — выстрел. Мать схватилась за грудь, застонав, грянулась навзничь. Все так и ахнули, бросились к ней, а мать тихим голосом просит:

   — Детей... детей пустите...

Меня с сестрами тут же к ней через толпу протолкнули. Стал я на колени, наклонился, сам дрожу весь, а в глазах — ни слезинки. Вижу, мать шевелит запачканными в земле губами, говорит что-то. Я ниже склонился.

   — Сын, — шепчет, — сыночек... Сестренок не обижай. Сиротки вы мои... любите друг друга...

Приподнялась она на локтях, окровавленная вся, глаза страшные. Вижу, давят ее какие-то слова невысказанные, а выговорить уже не может — только тихо губами шевелит, и ни звука. Подержалась она так вот и сникла.

Даура глубоко вздохнул и умолк. Молчали и другие, не смея нарушить тишину.

   — И столько лет протекло ужо, — заговорил Даура снова. — И могилы-то уже не сразу заметишь в траве, да разве забудешь такое!.. И старшего того морда все в глазах кривляется. Вот и сегодня. Уложил я одного, глянул, и стукнуло мне в голову, что это его, старшего того, ухлопал: до того похож...

   — Все они похожи, — отозвался Найнис.

   — Может быть, — соглашаясь, кивнул Даура. — Может быть... — повторил он, задумавшись.

Но вдруг, подняв голову, взглянул на Найниса.

   — Неверно говоришь, — тихо, но строго сказал он.

   — Как же?!

   — Эти — отвратительнее.

1946

Николай Тихонов. РУКИ

Мороз был такой, что руки чувствовали его даже в теплых рукавицах. А лес вокруг как будто наступал на узкую ухабистую дорогу, по обе стороны которой шли глубокие канавы, заиленные предательским снегом. Деревья задевали сучьями машину, и на крышу кабинки падали снежные хлопья, сучья царапали бока цистерны.

Много он видел дорог на своем шоферском веку, но такой еще не встречал. И как раз на ней приходилось работать, будто ты двужильный. Только приехал в землянку, где тесно, темно, сыро, только приклонил голову в уголке, между усталыми товарищами, — уже кличут снова, снова пора в путь. Спать будем потом. Надо работать. Дорога зовет. Тут не скажешь: дело не медведь, в лес не убежит. Как раз убежит. Чуть прозевал — машина в кювете: проси товарищей вытаскивать — самому не вызволить, и думать об этом забудь. А мороз? Как будто сам Северный полюс пришел на эту лесную дорогу регулировщиком.

То наползает туман, то дохнет с Ладоги ветер, какого он нигде не видел, — пронзительный, ревущий, долгий. То начнется пурга, в двух шагах ничего не видно. Покрышки тоже не железные, сдают. Товарищей, залезших в кюветы, надо выручать, раз ездишь замыкающим; и главнее — груз надо доставить вовремя. А как он себя чувствует, этот груз?..

Большаков остановил машину, вылез из кабины и, тяжело приминая снег, пошел к цистерне. Он влез на борт и при бледном свете зимнего полдня увидел, как по атласной от мороза стенке стекает непрерывная струйка. Холодок прошел по его спине. Цистерна текла. Цистерна лопнула по шву. Шов отошел. Горючее вытекало.

Он стоял и смотрел на узкую струйку, которую ничем не остановить. Так мучиться в дороге, чтобы к тому же привести к месту пустую цистерну? Он вспоминал все свои бывшие случаи аварий, но такого припомнить не мог. Мороз обжигал лицо. Стоять долго и просто смотреть — этим делу не поможешь.

Он, проваливаясь в снег, пошел к кабинке. Политрук сидел, подняв воротник полушубка, уткнув замерзающий нос в согретую его дыханием овчину.