Итака навсегда - Луиджи Малерба

Одиссей сохранил жизнь певцу Терпиаду, который бросился к его ногам, положив на пол золоченую цитру и слезно моля о снисхождении.

— Моя единственная вина, — сказал он, — в том, что я пел во время их пиршеств за скромную мзду, позволявшую мне есть один раз в день и покупать шерстяную одежду. Боги покровительствуют пению, и ты, Одиссей, сжалься над певцом, который всегда приносил богам жертвы и держал в памяти твое славное имя.

Тут вмешался Телемах и стал упрашивать отца не трогать Терпиада, так как пение— это не вина, а певец никак не мог ослушаться приказов женихов.

Увидев, что Одиссей сжалился над певцом, из уголка зала вышел и глашатай Медонт. Он приблизился к Телемаху и стал упрашивать того заступиться за него перед отцом. Таким образом эти двое бедняг уцелели.

По приказу Телемаха была открыта одна дверь, чтобы Терпиад и Медонт могли выйти и возблагодарить богов щедрым жертвоприношением. Дым и запах жареного мяса поднимается вверх и достигает Олимпа, щекочет ноздри богов и располагает их к благосклонности.

Я мечтаю, чтобы боги оказали снисхождение Одиссею, несмотря на всю пролитую им кровь, и побудили его подумать о том, какую жестокую обиду нанес он своим странным поведением супруге.

Одиссей

Когда старая Эвриклея, которую позвал Телемах, вошла в усеянный трупами зал и увидела меня, всего перемазанного кровью и похожего на зверя, растерзавшего другого зверя, она с радостным криком бросилась обнимать меня, не боясь испачкать свои белоснежные одежды.

— Уйми свои восторги, — сказал я ей, — ибо не подобает радоваться чужой смерти. С тех пор как я тайно появился на своем острове, слишком многое из того, что я увидел, доставило мне страдания, до сих пор наполняющие мое сердце болью, а глаза — горючими слезами. Пошли кого-нибудь на крышу: пусть снимут одну черепицу, чтобы души мертвых могли беспрепятственно отлететь из зала.

— Да тут столько мертвых тел, что одной черепицей не обойдешься, разве что всю крышу сломать, — ответила Эвриклея.

— А еще позови сюда, в зал, всех служанок, которые путались с женихами и неуважительно относились к Пенелопе и к ее дому. Слышал я, что из пятидесяти служанок лишь двенадцать запятнали себя позором. Прикажи им вынести трупы из зала, хорошенько выскоблить пол, стены и столы и все отмыть губками, чтобы нигде не осталось ни капли крови.

— Я велю вынести трупы женихов, — сказала Эвриклея, — под открытое небо, чтоб их злобные души отлетели поскорее.

Потом я позвал обоих пастухов.

— Когда служанки все здесь отмоют, — приказал я им, — выведите двенадцать изменниц во двор и острыми мечами быстро отправьте их всех в Аид: пусть они там, во тьме, соединятся со своими любовниками, ненасытными в еде и в распутстве.

Но тут в разговор вмешался Телемах и сказал, что ему кажется слишком легкой смерть от меча для мерзавок, оскорблявших и Пенелопу, и его самого и превративших дворец в грязный притон. Сказав так, он повелел протянуть толстый канат от одной из колонн к крюку, вбитому в стену, ограждающую двор. Упирающихся служанок повесили рядком на прикрепленных к канату конопляных веревках. Они перестали дышать и ушли из мира, жить в котором были недостойны. Последней — чтобы она видела смерть остальных — была повешена коварная Меланфо, шпионка женихов, ненавидевшая Пенелопу.

Но и этого было мало еще не насытившимся местью Эвмею и Филесию. Они схватили козопаса Меланфия, который еще дышал, подвешенный к потолочной балке, и отрубили ему, отчаянно кричавшему, сначала нос и уши, а потом оторвали член и бросили его на съедение собакам. Но собаки, понюхав этот окровавленный и уже покрытый мухами ошметок, отвернулись от него, как от какой-то отравы.

У обоих пастухов были с Меланфием особые счеты. Этот шпион, прислужник и любимчик женихов за скот, пригоняемый ко дворцу, получал от них дары, даже золотые украшения, которые женихи брали из приданого Пенелопы. Кроме того, Меланфий забирал все рога забитого скота и продавал их финикийским купцам.

Месть двух разъяренных пастухов, свершенная с нечеловеческой жестокостью, была расплатой и за собственные обиды, и за оскорбления, нанесенные их царю. Возмездием за такие глубокие обиды может быть только кровь, которая теперь и текла ручьями по гладким камням двора, куда были вытащены все убитые. Над их телами уже жужжали рои мух.

Я велел старой Эвриклее окурить серой пол, стены и колонны большого зала. Сбежавшихся отовсюду верных служанок я обнял и приласкал, и они, руководимые Эвриклеей, сразу же принялись приводить все в порядок. Так на моих глазах постепенно стал приобретать свою былую красу наш дворец.

Мои глаза опять наполнились слезами, и я поскорее вышел во двор, чтобы служанки не видели своего почтенного царя Одиссея плачущим.

Пенелопа

Пришла ко мне старая няня и, осторожно подбирая слова, сообщила наконец, что прибывший издалека бродяга, который учинил расправу над женихами, не кто иной, как мой муж Одиссей, явившийся в таком виде, чтобы проникнуть в дом и отомстить незваным гостям.

— Известие запоздалое, — сказала она, — потому что слова не нужны, когда дела говорят сами за себя.

— Не понимаю, Эвриклея, — ответила я, притворяясь рассерженной, — с чего это ты вздумала насмехаться над своей госпожой? Боги своенравны и могут лишить ума даже такую мудрую женщину, как ты, и заставить сыграть со мной злую шутку, когда сердце у меня разрывается от вида залившей дом крови. Я столько лет горевала о своем любимом Одиссее, но не ценой такой крови хотела я ответить за обиды, нанесенные мне женихами. Ты помнишь, как я проклинала Троянскую войну, отнявшую стольких мужчин у их семей, и как я даже просила тебя перебить Одиссею ногу рукояткой секиры, чтобы он не мог уехать. К сожалению, в тот раз ты меня не послушалась, а у меня не хватило смелости сделать это собственными руками. Многие погибли на той далекой войне, а многим уцелевшим выпала на долю тяжкая судьба. Я слышала, что возвратившийся на родину Агамемнон был убит неверной женой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом. Кто-то, скитаясь по морям, погиб в бурных волнах. А ты приходишь и бередишь еще не зажившую рану. Только уважая твою старость и ценя верность, я не отсылаю тебя прочь с отповедью, которую получила бы от меня другая служанка.

Эвриклея от удивления широко открыла глаза.

— Я никогда не осмелилась бы насмехаться над тобой, моя любимая царица, попусту болтая о том, что так терзает твою душу. Неужели я пришла бы сыпать тебе соль на раны, если бы не была уверена в том, что говорю? Нищий бродяга, чей вид вызывал насмешки и оскорбления, сбросил маску, и стало ясно, что это Одиссей. Телемах и раньше все знал, они вместе придумали, как уничтожить твоих бешеных женихов. Они спрятали оружие, заперли двери большого зала и вооружили двух верных пастухов, без которых им наверняка не удалось бы справиться с толпой женихов. К тому же я одна из всех служанок поняла, кто передо мной, увидев на его ноге глубокий шрам, оставленный клыком дикого кабана во время охоты; да ты и сама его, должно быть, помнишь. Но он велел мне молчать, и я подчинилась воле своего господина. Только теперь я могу открыто говорить об этом.

Я ответила ей не повышая голоса, но очень твердо: — Если ты считаешь, что шрам на ноге — это доказательство, то я отвечу тебе, что множество кабанов нападали на многих охотников, после чего от нанесенных ими ран оставались глубокие рубцы. Ты говоришь, он был ранен в ногу, а куда еще, по-твоему, может ударить охотника разъяренный кабан? И как мне поверить твоим словам, дорогая простодушная Эвриклея, что после двадцатилетней разлуки, оказавшись лицом к лицу со своей супругой, Одиссей ни единым жестом не выдал своих чувств? Как поверить, что он подготовил трудный и опасный план мести, ни разу не обмолвившись о нем? Я твердо знаю, что Одиссей, такой, каким я его помню, рассказал бы мне все. И если он был намерен держать свой план в тайне, то кому, как не ему, известно, что Пенелопа сумела бы сохранить ее в своем сердце, как в глубоком колодце. Только чужеземец, а никак не Одиссей, мог отнестись ко мне с таким недоверием. На мгновение старая мудрая Эвриклея онемела. Она и сама не понимала, чем можно объяснить недоверие Одиссея ко мне, любимой жене.

— Ты знаешь, какой смертельной опасности подвергался Одиссей, вступая в схватку с разъяренной толпой женихов. Одно неосторожное слово могло сорвать его планы и поставить под угрозу его собственную жизнь и жизнь Телемаха. Уж не боишься ли ты принять Одиссея в свои объятия потому, что остерегаешься чьей-либо мести? Мне трудно понять твои мысли и подозрения, но и тут я могу тебя успокоить, потому что никто из женихов не ушел от меча Одиссея и Телемаха: все они лежат в лужах крови, а верные служанки окуривают дом серой, чтобы очистить большой зал для пиршеств. Одиссей сидит перед очагом и ждет, когда ты спустишься и обнимешь его теперь, когда месть свершена и ты свободна от осаждавших тебя женихов.