Грязное мамбо, или Потрошители - Эрик Гарсия

На базе Джейк Фрейволд угощал нас историями, которых мы не слыхали в тренировочном лагере.

— У нас в Нью-Йорке, — начинал он всякий раз, пытаясь заставить собеседника поверить, что он родом с Манхэттена, а не из городишки «два дома, три сортира», где его семья владела одной из доживавших свой век частных молочных ферм на северо-востоке США. — Я схлопотал две пули, когда спер тыкву с веранды какого-то типа. Дело было на Хэллоуин. Подбегаю, значит, хватаю эту огромную тыквяру и не останавливаясь жужжу дальше. За спиной — крик, вопли, а я себе улепетываю. Сзади грохот, но со мной все в порядке, только что-то спина зачесалась, мурашки побежали, и тут как накатит боль… Очнулся в больнице, вокруг копы, и битых десять часов я отвечал на вопросы.

— И что ты им сказал? — спросил Гарольд.

— Соврал, — просто ответил Джейк. — Если бы я признался, что унес тыкву, ему бы разве что по рукам нахлопали — защищал свою собственность и все такое. А я сказал — ходил, дескать, по домам в костюме, говорил «Шутка или выкуп», а он в меня пальнул. — Джейк счастливо засмеялся, словно ребенок, вспомнивший свой первый поход в луна-парк. — Мужику дали шесть лет.

За два месяца, что мы были расквартированы в Италии, я почти не слышал итальянского. Местные охотно общались с нами по-английски, а я даже не задумывался почему. Наверняка этому способствовал тот факт, что я в то время грелся на теплой, уютной груди ВВС США.

Даже когда мне удавалось получить увольнительную, на улицах я видел одних морпехов, словно мы уже оккупировали южную часть страны, выбив к чертям макаронников, и заняли их места: вместо повара Джузеппе посадили Тони из Бронкса и решили, что одно другого стоит. Каким-то образом военные умудрились американизировать Италию до того, как я туда попал, так что любые уроки, какие я мог вынести из итальянской культуры, на корню отменило правительство США, из кожи вон лезшее, чтобы и на войне американские парни чувствовали себя как дома.

Впрочем, однажды я все-таки встретил итальянца, умудрившегося остаться аборигеном на родной земле. Это было возле магазина товаров повседневного спроса, типичного сельского универсама в двух шагах от Сан-Диего, единственного на много миль, где продавали не только американские сигареты. В столовой на нашей базе «Винстонов» и «Кэмелов» было хоть закурись, но Джейк принципиально смолил только табачную продукцию той страны, где расквартирован.

— Если уж я мотаюсь по свету, — говаривал он, — то чего ж свои легкие обижать?

Гарольд не мог постигнуть, почему человеку хочется кормить родные легкие ядовитыми смолами, но он вообще многого не понимал из того, что делал Джейк. В отличие от нас с Фрейволдом Гарольд Хенненсон не стал бы хорошим биокредитчиком: человеку необходим некоторый стаж наплевательского отношения к собственному организму, прежде чем он потеряет уважение к телам других.

Магазин был маленький — шесть прилавков, — и ни одного автомата с охлажденными напитками, зато полки забиты разнообразной мелочевкой, втиснутой плашмя, стоймя и под неожиданным углом, сражавшейся за место в первом ряду, как рокеры на концерте. Единственная касса на шатком столе у дверей с кнопочным флажком «Не договорились» и заедавшим денежным ящиком, который нормально выезжал три раза из десяти.

Скетч, владелец торговой точки, был когда-то морским пехотинцем, ростом шесть футов пять дюймов, весом не больше ста восьмидесяти фунтов и тремя пучками рыжих волос, по странной игре природы сохранившимися на лысом черепе. Он смахивал на птицу из научных журналов, при виде которой зовешь в комнату обкуренных приятелей, и вы часами ржете над охрененным чувством юмора Бога Отца. Скетч прослужил четыре года, в основном на Средиземном море, и единственный выжил при взрыве подводной лодки, унесшем, как сообщалось, жизни девяноста восьми моряков. Кто-то оставил трубу торпедного аппарата открытой и затопленной, что строжайше запрещено при тралении на малых глубинах даже во время маневров. Через два часа, когда условная цель оказалась в пределах выстрела, никто не знал, что в трубу каким-то образом заплыл и застрял дельфин и боеголовка выпущенной торпеды взорвется при контакте, наполнив морские воды мясной кашей из дельфина и людей.

С тех пор Скетч воду даже не пьет.

Несмотря на снисходительно-взрослое отношение к сигаретам, Гарольд охотно отирался в магазине вместе с Джейком и мной, чтобы послушать, как Скетч рассказывает военные байки времен своей службы в ВМФ. Взрыв субмарины отнюдь не был единственной встречей этого дылды со смертью. Однажды он чудом не остался без головы, когда из-за лопнувшего каната двухтонная мачта качнулась прицельно на лысый кумпол; Скетча спасло только то, что он оступился на скользкой палубе и растянулся буквально за секунду до встречи с Создателем. В учебном лагере в Мэриленде его подстрелил ревнивый муж, искренне не веривший, что жене требуется больше любви, чем его законные два раза в месяц по пьяни, а еще через три месяца на Скетча напал с ножом новый любовник той дамочки, не терпевший конкуренции.

— Скетч, ты вообще в настоящей переделке хоть раз был? — спросил однажды Джейк.

— А эти тебе игрушечные, что ли?

— Нет, я про реальный бой, — уточнил Джейк.

Скетч хохотнул и со звоном пробил пачку сигарет на старой немецкой кассе.

Но вернемся к тому итальянцу по имени Спутини. Раньше магазин принадлежал ему, а Скетч оставил заведению старое название и позволил прежнему хозяину свободно болтаться по его, Скетча, владениям, лежа в старом гамаке, подвешенном на крыльце. Всякий раз, заходя в «Спутини» за сигаретами, мы коротко кивали маленькому старому человечку, глазевшему на нас из гамака как на единственное развлечение за целый день.

Когда мы пришли в третий или четвертый раз, он наконец встрепенулся.

— Твоя голова слишком большая для этой шапки, — сказал он, когда я проходил мимо, и сел, хрустнув суставами.

— Чего-чего?

Он раздельно повторил, выговаривая каждый английский слог с замечательной четкостью:

— Твоя голова… слишком большая… для этой шапки.

Недолго думая, я снял стандартного образца кепку морского пехотинца, кинул ему на колени и пригладил волосы. Секунду он ее внимательно рассматривал — темные пальцы прошлись по оливковой ткани, — затем мотнул за козырек и лихо нацепил себе на голову. Кепка подошла замечательно, и старикан вновь улегся в гамак кемарить.

За утерю обмундирования мне влетело мама не горюй, но это ничего. Зато с того дня Антонио — так звали итальянца — стал моим лучшим другом и часто сообщал, что моя форма мне слишком велика или слишком мала и вообще ему пойдет лучше. Я несколько раз пытался втянуть его в разговор, чтобы понять, что он за человек, почему держится за магазин, который ему больше не принадлежит и скорее всего ничего уже не значит, но ни разу не продвинулся дальше «хеллоу»: старикан сразу заводил свою критику. Скетч рассказал, что купил дело у Антонио за пятьдесят тысяч американских долларов плюс старый цветной телевизор, настроенный на религиозный канал с передачами из Ватикана. Полсотни косых Антонио продул за месяц на севере Испании, неудачно ставя в хай-алай,[8] после чего вернулся в Италию и открыл магазин стена в стену с прежним универсамчиком. Теперь он целыми днями качается в гамаке, смотрит на папу и болтает с людьми насчет их костюмов.

Такой жизни на пенсии можно позавидовать.

У союза тоже есть пенсионная программа, хотя я и перестал получать свои чеки. Насколько я помню, там все по-честному — с надбавками выходит намного больше, чем у швейцара или бухгалтера. Кожные трансплантаты — например, в случае появления возрастных пигментных пятен — и большинство искорганов можно купить по минимальной цене со склада союза. Проценты по кредиту, как я слышал, очень скромные, не доходят до тридцати, редко — до сорока. Наверное, сердце обошлось бы мне дешевле, накройся оно уже на пенсии, но моторчик перегорел, когда я еще не выработал стаж, и пенсионные льготы не вступили для меня в силу. Возможно, это несколько противоречит понятиям остального населения Земли, но руководство союза никогда особо не морочило себе голову социальными нормами.

В морской пехоте тоже есть отличный пенсионный план, но я зачеркнул любые потенциальные привилегии, когда связался с союзом. Видимо, роль киллера на пенсии можно сыграть лишь однажды.

Давайте я расскажу о нашем лейтенанте. Тирелл Игнаковски, попросту Тиг, квадратный, плотный, тяжелый, отличался короткой стрижкой, длинными руками и чувством такта, искать которое запарился бы и бладхаунд.[9] Если ты делал что-то неправильно, Тиг сообщал тебе об этом на шестистах децибелах в ту же наносекунду, невзирая на лица, случись рядом хоть твоя мать, подружка или фотограф из «Звезд и полос». И даже — особенно — если они были рядом.