Пещера - Марина и Сергей Дяченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто же мог меня против моей воли послать?
Махи удивилась:
– Разве некому?
Тень передвинулась; бродяга подтянул сумку на новое место и снова лег, вытянув ноги.
– Танки… Это твое настоящее имя?
– Почти.
– А сколько тебе лет, Танки?
Он молчал.
– Ну, восемнадцать есть хотя бы? – Она была очень серьезна, как будто от ответа на этот вопрос зависело нечто важное.
– Мы дойдем, – сказал он сквозь зубы.
Махи вздохнула – устало, по-взрослому.
Гремели цикады. По склону далекой горы пылила еле различимая отсюда повозка; бродяга поднялся на локте. Всмотрелся, прищурив глаза.
– Они не думали, что оттудики бывают такими молодыми, – сказала Махи, глядя вдаль. – Иначе они подумали бы на тебя… И не трогали бы моего папу.
Бродяга молчал.)
* * *Павла возвращалась в сумерках.
Шла, низко опустив голову, покачивая тяжелым «дипломатом»; уже в который раз за прошедшие несколько дней она ощущала себя сбитой с толку. Вроде бы и ждала звонка – а вот теперь и сама не рада, потому что ее встреча с Тританом произойдет не в ресторанчике «Ночь», а в очередном кабинете с хромом и никелем, с зубоврачебными креслами, сенсорами и прочей ерундой…
Носились туда-сюда разноцветные машины; Павла с удивлением осознала, что идет по самой дальней от них траектории – по кромке газона и тротуара. И шкурой чувствует, когда кто-то из беспечных водителей превышает скорость.
Странно.
С того самого момента, как Кович рассказал ей про некую серую машину, якобы желавшую ее крови, Павлу не оставляет чувство, что над ней постоянно издеваются.
Вот и теперь…
Она вздрогнула и оторвала глаза от асфальта.
Посреди тротуара стояла дверь в добротной раме. Распахнутая настежь, обитая дерматином дверь; медная табличка так и гласила: «Открыто». Павла замедлила шаг.
Мимо двери ходили люди. Кто-то останавливался, удивленный, кто-то скользил равнодушным взглядом, кто-то вообще не замечал; какая-то старушка перешла на противоположную сторону улицы, а пара мальчишек-подростков горделиво прошествовали прямо сквозь дверь туда-сюда. Потом развлечение им надоело; они поспешили прочь и, вероятно, тут же забыли о странностях городского дизайна.
Павла остановилась.
Никто из прохожих не принимал нелепую дверь так уж близко к сердцу; Павла чувствовала себя тоскливым отщепенцем. Будто чья-то невинная выходка – еще одно звено в муторной цепи дурацких совпадений.
Возможно, у нее мания величия, но она почему-то уверена, что именно ради нее, непутевой Павлы Нимробец, стоит посреди тротуара эта добротная дверь с табличкой «Открыто». Стоит и пугает ее до дрожи. Совершенно невинная дверь.
«Открыто»…
Павла стиснула зубы. Хотела обойти дверь стороной, но передумала, злобно фыркнула, подошла и захлопнула обитую дерматином створку – с грохотом, как после скандала. Вот, оказывается, что называется «стукнуть дверью»…
Удивленно обернулись прохожие. Обернулись, пожали плечами, пошли по своим делам.
* * *Раман прекрасно знал, чем обернется для него подписание этого приказа. И даже желал этого – бури, скандала. Пусть напишут в газету. Пусть пожалуются в управление. Пусть голодовку устроят, на худой конец…
И поначалу события так и развивались – к скандалу; слух об увольнении сразу пятерых актеров пронесся по театру, как пожар, и Кович не без удовольствия наблюдал возбужденную, бешено жестикулирующую группу курильщиков на скамейке у служебного входа.
Потом пришла делегация – представители актерского цеха, всего четверо. Стареющая примадонна, когда-то дружившая с его бывшей женой. Молодой и перспективный парень – вот дурак, он-то зачем втравился?.. Ведущий актер театра, издавна бывший с Раманом в натянутых отношениях, возглавлявший оппозицию – если эту хилую горстку недовольных можно назвать оппозицией… И еще один, добросовестный служака вторых ролей и эпизодов – Раман его втайне уважал. Может быть, потому, что тот совсем не боялся главрежа. Никогда.
Все они пришли и сели на мягкую скамеечку, как ученики; собственно, именно за этим Раман и держал скамеечку. Примадонна нервничала; молодой парень сверкал глазами – он по молодости лет путал сцену с жизнью, и потому сам себе виделся эдаким бескомпромиссным героем, борцом за справедливость; еще пригрозит, чего доброго, в знак протеста покинуть труппу…
Разговора не получилось.
То есть сперва все шло как по пьесе – ведущий актер долго и логично говорил о лучших годах, которые лучшие люди отдали лучшему театру, и в ответ получили от лучшего театра горькое под зад коленкой; примадонна скорбно кивала, а парень сопел и молча рвался в бой. И вырвался, и понес-понес околесицу, щедро приправленную словами «предательство», «несправедливость», «произвол». Раман слушал, прищурившись, и видел, как округляются глаза у прочих делегатов – они давно уже не рады были, что допустили в свои ряды глупую молодежь.
«Хороший был парень, – с сожалением подумал Раман. – Хороший вырос бы актер, мастеровитый, сильный…»
– Что вы имеете в виду под «произволом», Гришко?
Парень осекся. Свел брови:
– Если люди, всю жизнь отдавшие театру…
– Что вы имеете в виду под «произволом»?
– Да они были тут… тридцать лет назад!.. Сорок… Когда ни нас тут еще не было, ни…
Все-таки и глупости бывает предел; парень осекся. Хотя, может быть, это актер на эпизодах ткнул его чем-нибудь в спину…
– …ни меня, вы хотите сказать, Гришко? Не было ни вас, ни меня?
Парень молчал, и прочие трое молчали тоже. Молчала, поджав губы, примадонна. Молчал глава оппозиции, ведущий актер театра, любимец публики… Молчал, а ведь мог бы сказать!.. И даже актер на выходах молчал тоже. Потому что понимал, что слова его бесполезны… И Раман вдруг ясно понял, что скандала не будет. Выдохся скандал.
«Ну неужели я такое чудовище? – подумал он равнодушно. – Ну неужели я всех их так запугал? Прямо культовая фигура получается – Раман Кович в жестком кресле худрука…»
– Не понимаю, что за трагедия? – Он откинулся на спинку. – Должное уважение, безусловно, мы проявим, устроим торжественные проводы…
– Похороны, – вполголоса сказал актер на выходах.
Раман счел возможным не услышать:
– …Груз лет, заслуженный отдых, добротная пенсия и на покое – подобающий почет?
– Это забвение, – тихо сказала примадонна, и глаза ее блеснули холодно и гневно. – Вы прекрасно понимаете. Кроме «добротной пенсии», есть ведь еще… их можно было бы оставить на разовых… на выходах… и люди чувствовали бы себя нужными. Но, как я понимаю, мы напрасно сегодня пришли…
– Не напрасно. – Раман вздохнул. – Я, по крайней мере, получил представление о… Гришко, может ли ваша совесть позволить вам работать в труппе, где царят «произвол», «несправедливость» и даже «предательство»?
Повисло молчание. Парень набрал в грудь побольше воздуха:
– Я хотел сказать…
– В согласии со своей совестью вам следует, Гришко, немедленно попросить меня об увольнении. И поверьте, я удовлетворю вашу просьбу… Это все, господа?
Они по-прежнему молчали.
Парень осознавал полученный урок, примадонна ругала себя за потраченное время, ведущий актер раздумывал о собственной судьбе, потому что сегодняшний любимец публики завтра будет забыт ею, критики осудят его за малейший промах, а главный режиссер дважды и трижды повторит перед телекамерой, что в его театре не звезды главенствуют, а ансамбль, атмосфера…
И только актер на выходах не боялся и не жалел. Он просто ясно понимал всю бесполезность происходящего.
«А кто он в Пещере?» – неожиданно для себя подумал Раман. И покрылся потом от одной этой мысли.
Четыре разных человека… Примадонна, конечно, хищница. Мелкая, возможно, из желтых схрулей; многие актеры, скорее всего, хищники, но вот режиссеры – хищные ВСЕ…
Он подивился своим мыслям и испугался их.
Через час после ухода делегации о встрече попросил один из увольняемых – старый актер, чей взлет и успех совпали с Рамановым сопливым отрочеством. Теперь это был очень пожилой, очень нездоровый, ссохшийся, как вобла, человек – с редеющей гривой седых волос, глубоко ввалившимися глазами и невообразимо длинными, желтыми от никотина, нервными пальцами.
Раман испугался этого визита. По-настоящему струсил – и даже хотел отказать старику в приеме, но вовремя одумался. Приветливо шагнул навстречу, предложил кофе, подсунул пачку сигарет; он ждал и боялся упреков и жалоб – но ошибся и здесь. Жалоб не было.
Старик просто курил, глядел на Рамана и молчал; Раман сделал вид, что не замечает боли, сидящей на дне прищуренных старческих глаз. Раман знал, что не позже чем через год-два ему придется говорить речь над гробом этого человека, и вот тогда придется припомнить этот день и этот взгляд. Раман прекрасно знал это, но изменять однажды принятое решение было не в его правилах. Тем более что решение в принципе верное.
