Орландо - Вирджиния Вулф

продолжал размышлять. Он смотрел на траву, на небо и пытался сообразить, как о них сказал бы настоящий поэт, печатавшийся в Лондоне. Между тем память (чьи повадки мы уже описывали) удерживала перед его мысленным взором физиономию Николаса Грина, словно этот саркастичный, болтливый тип, к тому же двуличный, – само воплощение Музы, и Орландо обязан служить ему верой и правдой. И летним утром Орландо предлагал множество фраз – и простых, и замысловатых, но Ник Грин все качал головой, презрительно усмехался и бубнил про Глорр, Цицерона и смерть современной поэзии. Наконец Орландо вскочил (была уже зима, причем весьма студеная) и произнес одну из самых важных клятв в своей жизни, ибо она обрекала его на рабство, суровее которого не сыскать. «Будь я проклят, – объявил он, – если напишу еще хоть слово, чтобы ублажить Ника Грина или Музу! Плохо ли, хорошо или посредственно, но с сегодняшнего дня я буду писать только для собственного удовольствия!», после чего сделал вид, что разрывает кипу бумаг и бросает в лицо этому болтливому насмешнику. Память съежилась, как бродячая собака, когда нагибаешься за камнем, и убрала образ Ника Грина с глаз долой, подменив его… да ничем не подменив!

Тем не менее Орландо продолжал свои размышления. Ему было о чем подумать. Порвав пергамент, он разорвал в клочья украшенный всевозможными завитушками и геральдическими символами свиток, который создал в уединении своих покоев, назначив себя, как король назначает послов, первым поэтом страны, первым поэтом эпохи, навеки даровав своей душе бессмертие, а телу – гробницу среди лавров и эфемерных стягов всенародного поклонения. Сколь ни радужны эти мечты, он разорвал их в клочья и выбросил в мусор. «Слава, – сказал он, – подобна (поскольку в отсутствие Ника Грина сдерживать его было некому, он упивался образами, из коих мы приведем парочку самых скромных) расшитому камзолу, что сковывает движения, серебряной кирасе, что сжимает сердце, раскрашенному щиту, что скрывает пугало» и так далее и тому подобное. Суть речи сводилась к тому, что слава мешает и сковывает, в то время как безвестность окутывает человека подобно туману, позволяет уму свободно идти своим путем. Человека безвестного облекает милосердная завеса тьмы. Никто не знает, откуда он приходит и куда уходит. Он может искать истину и говорить ее, ведь лишь он один свободен, лишь он правдив, лишь он в мире с самим собой. Итак, Орландо успокоился под дубом, чьи выступавшие над землей твердые корни казались ему даже удобными.

Надолго погрузившись в глубокие размышления о пользе, которую несет безвестность, о чувстве защищенности и прочих утешениях, когда ты подобен волне, что возвращается в глубины моря, он думал о том, как безвестность избавляет ум от зависти и злобы, как запускает по жилам потоки щедрости и великодушия, как позволяет давать и брать без ожидания благодарности и похвал; видимо, так жили все великие поэты (хотя скромные познания в греческом не позволили Орландо подкрепить свое предположение), ибо, думал он, Шекспир наверняка именно так и писал, и храмовые зодчие именно так и строили: анонимно, не нуждаясь ни в благодарности, ни в признании, была бы только работа днем и кружка эля на ночь… «Сколь прекрасна такая жизнь, – думал Орландо, вытягиваясь под дубом. – Почему бы не наслаждаться каждым мигом?» Мысль поразила его, словно пуля. Тщеславие упало, словно гиря. Избавившись от изжоги отвергнутой любви и прочих укусов и уколов, которыми жизнь его жгла, словно крапива, пока он еще жаждал славы, и уже не властная над тем, кому до славы дела нет, он открыл глаза, которые все это время были широко распахнуты, но зрели лишь мысли, и увидел внизу в лощине свой дом.

Дом, озаренный солнечным светом ранней весны, походил скорее на город, причем город, выстроенный не как заблагорассудится, а планомерно, в едином замысле, одним архитектором. Дворики и надворные постройки – серые, красные, темно-фиолетовые – располагались упорядоченно и симметрично; иные имели прямоугольную форму, иные – квадратную; один украшал фонтан, другой – статуя; плоские крыши чередовались с остроконечными; где-то возвышалась колокольня, где-то – капелла, в промежутках между строениями росли зеленые, тучные травы, кипы кедров и пестрели цветники; и все обрамляла мощная стена, причем таким образом, что каждый элемент чувствовал себя на своем месте вполне вольготно. Из бесчисленных труб в воздух поднимались клубы дыма. Огромное и в то же время выстроенное по уму здание, которое может вместить тысячу человек и пару тысяч лошадей, – думал Орландо, – воздвигли безымянные зодчие. Здесь жили многие поколения его предков. Ни один из тех Ричардов, Джонов, Анн, Елизавет не оставил после себя и следа, зато все вместе, работая лопатами и швейными иголками, занимаясь любовью и рожая детей, создали это наследие.

И дом показался Орландо величавым и человечным как никогда.

Почему же ему так хотелось над ними возвыситься? Теперь стремление улучшить, превзойти сие анонимное творение, результат труда исчезнувших рук, выглядело в высшей степени тщеславным и самонадеянным. Лучше умереть безвестным и оставить после себя какую-нибудь арку, сарайчик для садового инвентаря, ограду, за которой спеют персики, чем сгореть без следа, промелькнув огненным метеором. В конце концов, сказал себе Орландо, загораясь при виде зеленой лужайки под сенью огромного дома, неизвестные лорды и леди, жившие здесь, позаботились о тех, кто придет после них на случай, если потечет крыша или упадет дерево. На кухне всегда имелся теплый уголок для старого пастуха и еда для голодных, кубки всегда начищались до блеска, даже если хозяев одолевала хворь, в окнах горел свет, даже если те находились при смерти. Пусть они и были лордами, зато вполне довольствовались тем, что уйдут в небытие вместе с кротоловами и каменотесами. Безвестные дворяне, забытые зодчие – Орландо обращался к ним с теплотой, полностью опровергавшей тех клеветников, что обвиняли его в холодности, равнодушии, бездеятельности (правда в том, что зачастую иные качества находятся совершенно не у тех, в ком мы их ищем) – и он обращался к своему дому и роду в самых прочувствованных выражениях, но чуть дошло до эффектной концовки речи – что же за речь без эффектной концовки? – он сбился. Закончить хотелось с размахом в том смысле, что он пойдет по их стопам, и добавить к зданию еще один камень. Впрочем, здание и так уже занимало девять акров, поэтому еще один камень был бы неуместным излишеством. А как насчет мебели? Как насчет стульев, столов, прикроватных ковриков? Достойным финальным аккордом станет то, чего дому не хватает. Отложив концовку речи на потом, Орландо зашагал вниз по склону,