Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

В 1833 г., когда руководящая литературная критика встретила выход сочинений Катенина как мертвое явление, для Пушкина катенинские проблемы продолжают жить. Суждения его о Катенине, как и в приведенной заметке, резкая апология его направления: "Жуковский (в "Людмиле") ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания... Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым". [111] Пушкин называет лучшею балладою Катенина "Убийцу"; он подчеркивает вслед за Бахтиным (предисловие к сочинениям Катенина),[112] что "Идиллия" Катенина - "не геснеровская, чопорная и манерная, но древняя - простая, широкая, свободная", и катенинское собрание романсов о "Сиде" называет простонародной хроникой.

Но все же между Пушкиным и Катениным пропасть, и эта пропасть в той стиховой культуре, которою владеет Пушкин и которую обходит Катенин.

Пушкин сполна использует литературные достижения карамзинистов и прилагает к ним языковые принципы, почерпнутые от младших архаистов. Потому и была революционной вещью "Руслан и Людмила", что здесь были соединены в одно противоположные принципы "легкости" (развитой культуры стиха) и "просторечия". Пушкин и Катенин стоят на разных пластах стиховой культуры.

Эта разница сказывается прежде всего на пересмотре вопроса о традициях. Тогда как и Катенин и Кюхельбекер провозглашают не только архаистические принципы, но и архаистическую традицию, - и для них не только важны основные принципы литературного языка Ломоносова и Державина, но и их литературная традиция, их стиховая культура, их статика, - Пушкин резко рвет с ней.

1825 г. - год решительного пересмотра Пушкиным значения ломоносовской и державинской традиции и решительного отказа от нее. Пушкин различает принципы языка и самую литературную культуру. Он говорит в статье "О предисловии г-на Лемонте к басням Крылова", что Ломоносов открыл "истинные источники нашего поэтического языка"; он говорит с точки зрения карамзинистов еретические истины о языке: "древний греческий язык вдруг открыл ему (славяно-русскому языку. - Ю. Т.) свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи... Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность". (Ср. мнение Шишкова выше, стр. 31.)

Главное достоинство слога Ломоносова, по его мнению, в счастливом соединении "книжного славянского языка с языком простонародным".

При этом характерно очерчен Тредьяковский, "тонко насмехающийся над славянщизмами". И тут же, рядом, Ломоносов дипломатически избавляется от "мелочных почестей модного писателя", т. е. литературная его традиция признается несвоевременной.

Немного ранее, в письмах, Пушкин еще более выяснил свою позицию. "Он (Ломоносов. - Ю. Т.) понял истинный источник русского языка и красоты оного", но он "не поэт". "Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый".[113] И яснее: "Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо... Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом". [114] Таким образом, признавая ломоносовские принципы литературного языка, Пушкин решительно отвергал литературные принципы Ломоносова; столь же решительно он отвергал языковые тенденции Державина, признавая в нем мысли, картины и движения "истинно-поэтические". [115] Он воспринимал ломоносовский язык вне поэзии Ломоносова, а поэзию Державина - вне державинской стиховой культуры.

Поэтому совершенно естественны и теоретические колебания Пушкина. В "Мыслях на дороге", [116] через десять лет, при новом пересмотре вопроса, эта чуждость стиховых культур и литературных принципов Ломоносова и Державина уже возобладала у Пушкина над его уважением к ломоносовскому принципу литературного языка; эстетизм, маньеризм, перифраза - неприемлемые черты литературной культуры карамзинистов - в 1835 г. уже сгладились, были вчерашним днем, и всплывала в светлое поле первоначальная роль Карамзина как "освободителя литературы от ига чужих форм".

Все это естественно совпало с переходом Пушкина к прозе; в результате всего этого в новом, положительном свете явилась и языковая роль Карамзина.

Ломоносовско-державинская литературная традиция была и с самого начала неприемлема для Пушкина; литературные принципы ее были ему чужды. Он был на самой вершине культуры карамзинского точного слова, там, где это точное слово вызывало реакцию. И, как реакцию, Пушкин влил в эту литературную культуру враждебные ей черты, почерпнутые из архаистического направления.

Но у Пушкина это было внутренней, "гражданской" войной с карамзинизмом; владея всеми достижениями карамзинизма, соблюдая принципы точного, адекватного слова, он воевал против последышей карамзинизма, против периферии карамзинистской культуры, против ее статики; ферментом же, брошенным на эту культуру, очищенную от маньеризма, эстетизма, малой формы, были принципы враждебной культуры - архаистической.

Роль Катенина была, по признанию Пушкина, в том, что он "отучил его от односторонности взглядов". [117]

В борьбе литературных "сект" Пушкин занимает исторически оправданное место беспартийного. Он вступает в переговоры с Вяземским: "Ты - Sectaire, a тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне моего Катенина? Отрекаюсь от Василья Львовича; отречешься ли от Воейкова?"; 118 шутливое упоминание о дяде Василии Львовиче не заслоняет факта огромной важности: Пушкин был в литературе "скептик" и использовал элементы враждебных течений. Оп бывал даже и подлинным литературным дипломатом: "П. А. Катенин заметил в эту эпоху (начало 20-х годов. - Ю. Т. ) характеристическую черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно. Александр Сергеевич был весьма доволен эпитетом: Le jeune M-r Arouet, данным ему за это качество приятелем его, и хохотал до упада над каламбуром, в нем заключавшимся. Может быть, это качество входило у Пушкина отчасти и в оценку самих произведений Катенина". *

Вот почему Пушкин, учась у Катенина, никогда не теряет самостоятельности; вот почему он вовсе не боится "предать" своего учителя и друга. В 1820 г. он уже совершенно самостоятелен; он осуждает Катенина за то, что Катенин стоит на старой статике, на старом пласте литературной культуры: "Он опоздал родиться - и своим характером и образом мыслей весь принадлежит XVIII столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии". [119] Пушкину претит традиционная важность этой литературной культуры, ибо от карамзинистов Пушкин, отвергнув их эстетизм, перенял подход к литературе как к факту, в который широко вливается неканонизованный, неолитературенный быт: "Мы все, по большей части, привыкли смотреть на поэзию как на записную прелестницу, к которой заходим иногда поврать, поповесничать, без всякой душевной привязанности и вовсе не уважая опасных ее прелестей. Катенин, напротив того, приезжает к ней в башмаках и напудренный и просиживает у нее целую жизнь с платонической любовью, благоговением и важностью". [120]

Пушкин несомненно ценил катенинские баллады, ценил в Катенине критика ("Один Катенин знает свое дело"; [121] "для журнала это клад"), [122] многому у него научился, но "последователем" его не был. **

* Анненков. Материалы, стр. 56.

** Между прочим, к знаменитому стиховому комплименту в "Онегине"

Там наш Катенин воскресилКорнеля гений величавый,

комплименту, который часто приводится, следует относиться с осторожностью. Это была готовая стиховая формула. В 1821 г. точно такой же комплимент преподнес Пушкин Гнедичу:

О ты, который воскресилАхилла призрак величавый.

(Переписка, т. I, стр. 30)

"Высокий план" архаистов был для Пушкина неприемлем. В результате приложения архаистической теории к высоким жанровым и стилистическим заданиям получалась у архаистов неудача, исторически фатальная. Такова, как увидим ниже, неудача Кюхельбекера, такова же, например, языковая неудача Катенина в переводах из Дантова "Ада". Здесь соединение крайних архаизмов с просторечием давало семантическую какофонию, приводящую к комизму. Приведу примеры: