Трактат о лущении фасоли - Веслав Мысливский

эти щиты и каждый сезон пишу, что запрещено, а что разрешено. Все по приезде обязаны прочитать, потому что я каждый сезон что-нибудь добавляю, а некоторые предостережения формулирую более доходчиво, чтобы мне потом не говорили: мол, и так, и эдак понять можно.

Не хотите взглянуть на эти щиты? Вон они, в сенях стоят. Да, когда сезон заканчивается, я их снимаю. Может, вы мне посоветуете, что еще дописать. Порядку нет конца. А то приезжайте как-нибудь в сезон. Тогда сами все увидите. Я думаю еще парочку таких щитов сделать. В сущности, следовало бы установить их перед каждым домиком. А еще лучше — каждому на спину повесить. Тогда никто бы не смог сказать, что у него времени не было прочитать.

Вы спрашиваете, зачем я это делаю? Тогда и я вас спрошу: вы хорошо людей знаете? Что-то мне подсказывает — не очень. Вы смогли бы на все это смотреть сквозь пальцы? И что — все им прощать? Мол, таков уж человек? Тогда зачем он вообще нужен? Не нужен он. Разве нельзя представить себе мир без человека? А почему бы и нет? Тогда мир был бы лишен воображения? А может, воображение и есть наша беда, а следовательно, беда всего мира. У меня нет такой власти, какая, может быть, есть у вас. Не знаю, мы с вами не знакомы. Но хотя бы здесь, в этом месте, так нельзя. Меня бы все это не волновало, если бы я не был сторожем. А раз уж взялся, хоть и не был обязан, тогда другое дело.

Вот, например, с прошлого сезона запрещается детям купаться там, где глубоко. Дети не мои, но я не могу смотреть, как отец или мать тащат ребенка подальше от берега, чтобы научить плавать. Не бойся, не бойся. Так не научишь не бояться. Раз уже было, что ребенок чуть не утонул. Отец хлебнул воды и выпустил малыша из рук. Никто бы не успел доплыть. К счастью, Рекс и Хват бросились в воду и вытащили.

И взрослым тоже запретил, кто плохо плавает. Я даже подумываю, не устроить ли экзамен. Иначе как проверишь, умеет ли человек плавать, если он утверждает, что да. Не будешь же каждого контролировать. Может, как-нибудь устрою соревнования, пусть все покажут, на что способны. С водой шутки плохи. С водой, с огнем, с судьбой.

С одним только вопросом не знаю, как быть. Чтобы не скандалили и жен не били. Это я так говорю — жен, на самом деле не важно, жена или не жена. Есть здесь такие, что каждый сезон приезжают с новой, но тут я не лезу, я свои границы знаю. Есть и такие, которые каждые выходные с новой. В прошлый раз была женщина постарше, а теперь приехал с молоденькой. Невозможно этого не заметить. А то еще некоторые меняются друг с другом. Смотришь — жила в этом домике, а через пару недель — уже в другом, подальше. Я в это не вникаю. Мне даже в голову не придет спрашивать: что, снова женились? И я не хочу слушать, когда мне про этих жен и не жен докладывают.

Раз пожаловались, что в одном домике, вы уж меня извините, номер называть не буду, он ее — то ли жену, то ли нет колотит. И непременно ночью. Чтобы я с этим разобрался. Но как я разберусь? Не пойдешь же и не скажешь: не бейте, мол. Я даже права не имею сказать — жену или не жену, потому что не знаю. Сам я бы никогда женщину не ударил. Но другому как объяснишь? Кто я для него? Я здесь только сторож, наемный работник. А если на щите написать, то как сформулировать? Запрещается бить жен и не жен? Есть такие дела, в которых никакие щиты не помогут.

Как-то ночью разбудил меня крик. А может, я и не спал? Вскочил, выбежал во двор, собаки за мной следом. Вижу, свет нигде не горит. Тишина, как всегда здесь по ночам. Я даже подумал: может, приснилось? Иногда у меня так бывает — приснится что-нибудь, и просыпаешься. Даже если крепко спал. Потом самому не верится, что это только сон. Что, к примеру? Не знаю, сон невозможно рассказать. Рассказываешь — и он перестает быть сном. Все равно, как если пытаться рассказать Бога. Получится ли в результате Бог? Да и что вообще можно рассказать? Рассказанное всегда будет только рассказом, ничем больше. У него мало общего с тем, что было, есть или будет. Оно живет собственной жизнью. Не застывает раз и навсегда, а все время меняется, разрастается, все больше отдаляясь от того, что было, есть или будет. Но кто знает, может, таким образом оно приближается к правде?

Вот попробуйте прикоснуться к миру этой первой мыслью, еще ничем не искаженной — насколько это возможно. И поймете, что рассказанное определяет то, что было, есть или будет, а не наоборот, оно придает миру объемность, обрекая на небытие или воскрешение. И только рассказанное является единственно возможной вечностью. Мы живем в том, что рассказано. Мир — это то, что рассказано. Поэтому и жить становится все тяжелее. Может, только наши сны нас определяют. Может, у нас только и есть своего, что наши сны?

Признаюсь, я редко вижу сны. И с годами все реже. К тому же, проснувшись, ничего не помню. Впрочем, сплю я плохо. С ног валюсь, а лягу — и не могу уснуть. Когда засну, тоже не понимаю: сплю или не сплю, а может, сплю наяву или явь мне снится. Как-то врач, что живет здесь, в одном из домиков, дал мне какие-то заграничные порошки: мол, от них вы точно заснете. Иногда он приходит, осматривает меня, слушает, давление измеряет. Я ему говорю: зачем, доктор? Мне необязательно так долго жить. Хватит и прожитого. Приму порошок и засну, как бревно, а вдруг в это время в домиках что-нибудь случится? После порошка и собаки меня не разбудят, а сами ведь не побегут. Им дверь отпереть надо. Никогда я никаких порошков от бессонницы не принимал и теперь не стану.

С какого момента я так плохо сплю? А сколько себя помню. Причем с каждым годом все хуже и хуже. Кто знает, может, это смерть меня спать отучает. Говорят, чем ближе человек к ней, тем он больше спит. А у меня, видимо, наоборот. Умру, когда совсем спать расхочется. Может, я ее даже увижу.