Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

целый коридор, разделенный на комнаты: тунца гонят к входу в первую, насса, с помощью длинной, высокой сети, которая преграждает путь. «Двери» сделаны из сетей, поднимаемых вручную, а внизу, на дне, нет никаких сетей. Единственная комната, где сети поставлены с пяти сторон, это коппу – комната смерти. Пройдя через комнаты, тунец заходит в бастардедда – прихожую коппу. Когда наконец поднимается последняя «дверь», тунец, обезумев от того, что кругом сети, ныряет в комнату смерти в поисках выхода.

Накануне тоннароти усердно молятся, просят Иисуса, чтобы улов был богатым, а оплата достаточно щедрой, чтобы обеспечить семью, и чтобы приплатили еще миджюрато, своего рода премию за работу. В день маттанцы длинные черные лодки выстраиваются парами, окружают со всех сторон квадрат комнаты смерти; вместе с ними и лодки поменьше. Они всегда идут парами: одна с наветренной стороны, другая с подветренной. Рыбаки продолжают молиться и во время забоя. Поют песни, в которых похвалы святому Петру смешиваются с проклятиями в адрес алчного, враждебного моря. Тянут сети у коппу – «пола» комнаты смерти. Одной только силой рук, мокрые от брызг и от пота. Тунцы беснуются от тесноты, нехватки воздуха и воды.

Сети – тяжелые, разбухшие от воды, наполненные рыбой – закрепляют в лодках. Теперь должны постараться римиджиу – крепкие мускулистые парни, задача которых загарпунить тунца и втянуть его в лодку с помощью спетта – длинного смертоносного крюка.

Подан сигнал забивать тунца. В дело идут прутья, гарпуны и остроги, смастеренные рыбаками. Рыбы уже на поверхности воды, с силой бьются о борта судов, сталкиваются меж собой. Лодки качаются, море краснеет, вода превращается в кровь. Тунцы мычат, их стоны заглушают крики рыбаков – те перекликаются, подбадривают друг друга. Рыбины вырываются, ищут спасения, но рыбаки пронзают их гарпунами, разрывают тело, хватают за плавники, втаскивают в лодки сильными руками. Тунцы еще живы, когда падают на дно лодок, но они умрут до прибытия в порт, кровь их будет смыта морской водой.

В маттанце есть почтение к тунцу, но нет ни капли жалости.

* * *

Свинцовым утром июня 1877 года экипаж останавливается возле литейного завода «Оретеа». Половина пятого, ворота только что открыли. К железным сводам, спроектированным Дамиани Альмейдой, поднимаются громкие голоса. Поднимаются к самой крыше, двускатной, украшенной маленькими волютами, пробираются внутрь сквозь тяжелые стекла окон.

Сидя на земле или прислонившись к стенам, мужчины и подростки в рабочей одежде оживленно переговариваются. Кто-то жует хлеб.

Они не собираются заходить, думает Иньяцио.

Вдруг перед воротами появляется коренастый мужчина, у него кривой нос, спутанные волосы торчат, как пакля. Вскинув руки, он кричит на диалекте, обращаясь к рабочим:

– Что же это, братцы, делается, а? Работаем до кровавых мозолей, а денежки текут в карман другим…

Его голос эхом разносится по улице, заставляет всех замолчать.

Иньяцио знает его. Это один из тех парней, которые совсем недавно работали в доке, а со вчерашнего дня отказываются идти в литейный цех, потому что узнали, что им больше не будут выплачивать надбавку, небольшую сумму, так называемую четвертину. Рабочие пришли в ярость, мол, это произвол. Пришлось вмешаться полиции. Вечером второго дня управляющие решили, что, кроме Иньяцио, никто не сможет утихомирить восставших рабочих, и умоляли его лично прийти на завод рано утром, к открытию ворот.

– Плевать они хотели на нас! – кричит коренастый. – Они знают, что нам нужно кормить семьи, знают, что мы будем цепляться за работу зубами и ногтями… что никуда не денемся, а мы молчим, даже…

– Верно! Так и есть! – Гул толпы перекрывает голос оратора. Кое-кто бросается к воротам, закрывает их, другие громко колотят по стенам литейного цеха. Улица пульсирует громкими звуками, яростными криками, напряжением с запахом железа и пота. Сотни рабочих молотят кулаками, кричат, что не позволят себя ограбить, что работа – хлеб для их семей, и это правда, что они цепляются за нее зубами и ногтями, никогда не протестуют, но сейчас…

Тогда Иньяцио решает выйти из кареты.

Он абсолютно спокоен, высоко держит голову, сжимает в руке шляпу. Невозмутимо направляется к воротам.

Его замечает ребенок, тянет отца за рукав: «Папа, папа! Здесь хозяин! Сам дон Иньяцио здесь!»

Мужчина оборачивается, таращит глаза, стаскивает с головы шапку и прижимает ее к груди.

– Дон Иньяцио, Бог в помощь, – бормочет он приветствие, щеки его пылают от смущения.

Так же внезапно, как и начался, гул стихает.

Толпа расступается, чтобы пропустить Иньяцио. Оратор опускает руки и отходит в сторону, словно разом растеряв весь свой запал. Ворота приоткрываются. Одни рабочие обнажают голову, смотрят на Иньяцио со страхом, смешанным с благоговением. Другие отступают назад, третьи опускают глаза, уставившись в землю. Иньяцио отвечает на приветствия легким кивком, но не произносит ни слова.

Некоторые взгляды отнюдь не робкие. Он чувствует их спиной, чувствует ненависть, запах гнева. Едкий запах – так пахнет порох. Эти взгляды – голодные, злые – преследуют его до входа в административное здание, где его ждет человек с седеющей бородкой и большими залысинами, инженер Вильгельм Тайс, директор литейного завода. Этот невысокий, тщедушный человечек рядом с крупным Иньяцио кажется еще меньше.

Тайс закрывает за ними дверь на два оборота ключа. Молча они идут по узкому, все еще темному коридору, поднимаются по лестнице и входят в помещение конторы, где дюжина сотрудников в черных костюмах, рубашках с накрахмаленным воротничком и в полотняных нарукавниках готовится приступить к работе. Проходя вдоль аккуратно расставленных столов, Иньяцио приветствует служащих, спрашивает о делах семейных.

Время от времени бросает взгляд на большое окно, откуда виден весь двор литейного цеха. Рабочие медленно входят в ворота: он видит их усталые лица, замечает несколько рук, машущих в направлении офисов.

Он не прячется. Пусть они меня видят, думает он. Пусть знают, что я здесь.

За его спиной слышится покашливание.

– Итак, инженер Тайс. Насколько я понимаю, люди плохо восприняли решение о переходе на новые условия работы в корабельных доках.

Тщедушный человечек подходит к столу. Это место он, директор, обычно занимает в отсутствие Иньяцио, но не сегодня. Сегодня есть главный.

– Дон Иньяцио, отмена надбавки за работу в доке вызвала недовольство, к которому мы оказались не готовы; по крайней мере, к такому бурному. Эти возмущения, бесконечные протесты, да еще этот их листок, эта газетенка…

– «Иль Поверо»? Газета бедняков? Чему вы удивляетесь? Там половина редакции – рабочие литейного цеха. Я ожидал, что они будут недовольны.

– Они преувеличивают. Рабочие, особенно механики и сварщики, жалуются, что работа в доке стала слишком тяжелой и опасной и что без надбавки она того не стоит. Два дня мы как-то