Пашков дом - Николай Шмелёв

— Ни о чём я не жалею, Саша, — как-то вечером, лёжа у него на руке, призналась она. — Ни о чём… Но и простить себе ничего тоже не могу… Понимаешь? Вот так вот: не жалею, но и не прощаю — всё вместе. Думаешь, так не может быть? Может, поверь мне… И как я тогда пошла с рук на руки, и этого подонка, из-за которого мы тогда с тобой расстались, и своего второго мужа, и всех этих своих приятельниц, эту московскую якобы элиту, которая с утра до вечера шныряет по комиссионным… Или сидит в Доме кино… О, Саша, зверьё! Ты не представляешь, какое зверьё… За самую дрянную тряпку, которую моисеевцы или «Берёзка» привезут, — убьют, задушат, продадут кого хочешь, хоть родную сестру… Только чтобы им в руки попало, не другим… А уж про камушки и говорить нечего… Это уж, Саша, Чикаго, Аль Капоне, помешаешь — пощады не жди, могут и действительно убить… На это у них тоже люди есть… Какие в Москве деньги ходят, Саша, если бы ты только знал!.. Какие дела делаются… И все, как черти хвостами — в один клубок… Смотришь, сидит какой-нибудь писатель, говорят, известный… Или начальник какой-нибудь — важный, солидный, все к нему с почтением, голова откинута, волосы седые… А рядом с ним кто? Вор, да ещё какой вор! Но жена у вора — балерина, ближайший друг — скрипач-лауреат или реставратор икон, дети учатся в английской школе, отдыхать он ездит на Балатон… А на другом конце стола — тоже их человек, тихий, скромный, незаметный, улыбается, ручки дамам целует, но он-то и есть страшнее всех! Он-то и есть последняя инстанция… И всё это, Саша, я прошла. Всё знаю и всех знаю… Слава богу, ноги унесла подобру-поздорову, а могло бы ведь и всякое быть.

— А муж твой — он что, тоже был из таких?

— Нет, не из таких… Вернее, из таких и не из таких… Там ведь тоже не обязательно так, чтоб все как один воры… Нет, он солист, играет в одном из наших симфонических оркестров. На флейте и на кларнете… Теперь и пластинки с ним стали выпускать… Он был неплохой человек, по-своему добрый. И меня он любил, особенно вначале… И к маме он тоже неплохо относился. Она ведь года два с нами прожила, пока не умерла. А она с причудами была человек, сам понимаешь, такое, что с ней было, даром не проходит. Ни для кого… Но уж очень он слабый был. Тряпка. Никогда не подумаешь: рост метр восемьдесят пять, львиная грива по плечам, голос низкий, глухой… Детей у нас не было… Вернее, у меня не было. Ну, знаешь, это всё ещё с тех времён… Лет восемь мы с ним прожили… Попивал, правда. Сильно попивал… Дым, деньги, поездки… Друзья…

— Ну, это-то… Это-то вроде бы не такой уж и великий грех… По нынешним-то временам… Кто теперь не пьёт? Пойди-ка такого поищи…

— Да нет… Не в этом было дело, Саша… Не в этом… В другом… Другое в конце концов выяснилось… Ребёнок, как оказалось, у него был. Девочка. И знаешь, сколько лет ей тогда уже было? Шесть!.. Всё тебе понятно, ничего не надо объяснять?.. Какая-то массажистка из сауны, из бассейна «Москва»… Тоже, между прочим, местечко… Вот где, Саша, дно! О, какое дно… А, да зачем тебе всё это знать! Не знаешь — и не знай. Дольше проживёшь… Оказалось, там, у этой женщины, у него и был дом, там у него и было всё… А я, наверное, была так, для престижу… В люди со мной сходить… Ну… Ну, вот и все…

А потом… А потом я собрала кое-какое барахло и переехала сюда, к тётке, она ещё тогда была жива… Поступила работать в библиотеку: сначала в фонды, потом перевели в библиографы… Так мне, Саша, было тогда тошно! Так тошно… Если б ты только знал… Что-то сломалось во мне тогда. Внутри… Никого я не осуждаю, никого не кляну, я только не хочу ничего больше — вот и всё… Что? Когда это было? Да не так давно. Года два назад… Да, два года назад. Год уже прошёл, как тётка умерла…

— И все… И все эти два года ты была одна?

— Одна… Не удивляйся, в этом ничего удивительного. Устала, наверное. Слишком много всего было… Силёнок не хватило, надо было передохнуть… Понимаешь, я просто впала в какой-то анабиоз: встаю — во сне, на работу иду — во сне, вечером книжки какие-нибудь читаю — тоже во сне, ничего потом не помню, что читала, о чём… И людей вокруг я не видела: кто они, какое они имеют отношение ко мне… Смотрю на человека и не вижу: кто он такой, зачем, что он такое говорит… Вроде бы это он ко мне обращается, а может быть, и не ко мне… Иди-ка ты, дядя, лучше с богом, оставь меня в покое, всё равно я ничего не пойму… Поверишь, даже и о тряпках забыла — и это тоже как-то исчезло из головы… Донашиваю то, что тогда на мне было, благо, было-то достаточно. За пару лет, во всяком случае, не сносить… С туфлями вот только плохо, надо бы заняться этим… Нет, нехорошо, с этим надо кончать. Когда на тряпки наплевать — это уже совсем нехорошо. Для женщины это начало конца… А я, Саша, совсем сдаваться не собираюсь, я ещё поборюсь…

— А может, хорошие мои… А может быть, зря? Может быть, хватит бороться? Может, пора начинать жить?

— Жить?.. Ты не думай, Саша, я совсем не такая дура, как иногда кажусь. Я многое понимаю. Понимаю и то, что ты сейчас говоришь… Да, сейчас, сию минуту я не борюсь. Я живу… И ничего мне больше не надо… И так будет до тех пор, пока ты со мной… Но ведь должно же что-нибудь быть и потом?

— Ну… И что, по-твоему… И что, по-твоему, будет потом?

— Потом?.. Ясно, что будет потом… Наступит момент, когда тебе придётся выбирать… И, наверное, скоро… Тебя я знаю. Знаю, наверное, лучше,чем кто бы то ни было… И выбор твой я тоже знаю…

— Знаешь? Даже если я сам не знаю его?

— Знаю, Саша… Знаю… Ну что ж, не вены же себе вскрывать… Тем более, что я и права никакого на это не имею… Судьба мне ни за что ни про что преподнесла подарок… О котором я и думать не смела… Спасибо ей, я отлежалась, отогрелась, в себя пришла… И я теперь — опять я… Ты за меня не бойся, я не пропаду… Квалификация по жизни, слава богу, есть. И хватка тоже имеется… Найду себе какого-нибудь мужика лет под пятьдесят… Которому, как и мне, тоже уже ничего, кроме покоя, не надо… Желательно не дурака и не бедного… Буду ему неплохая жена… Буду жить, про тебя вспоминать…

Верил ли он тогда в эти её предсказания? Нет, не верил. По честному, не верил. Более того, для себя он уже тогда, той же зимой, решил, что, вероятнее всего, они теперь больше не расстанутся: надо только сделать это всё постепенно, без резких шагов, с минимумом боли для всех, надо только потерпеть, подождать, пока всем всё станет ясно и всё отсохнет само собой. И какое-то время развитие событий, казалось бы, только подтверждало это его убеждение. Постепенно стали образовываться дни или вечера, когда вместо того, чтобы идти в библиотеку, он приходил к ней, раскладывал на её овальном столе свои бумаги и словари, просил её заварить кофе и работал допоздна, в тишине, не поднимая головы, — ни сама комната, ни Лёля не мешали ему, даже наоборот, как он вскоре заметил, здесь у него работать получалось много лучше, чем где-либо ещё… Она очень радовалась таким его приходам: он даже подозревал, что им она порой радовалась больше, чем тем, иным вечерам, когда, что называется, с порога и до самого его ухода они не зажигали свет. Он работал, курил, она сидела у него за спиной на диване, что-то читала, иногда они перебрасывались словечком-другим о том, о сём…

Господи, как же хорошо было тогда! Иногда, намотавшись за день в университете или расстроившись там из-за чего-нибудь — воспитательная работа, или заседание кафедры ни о чём, или встреча какого-то очередного принца: стой, как дурак, на Большом Каменном мосту и размахивай флажком — он приходил к ней, обычно часа в четыре, ложился на диван носом к стене и засыпал. Проснувшись через полчаса-час, он всякий раз видел, что она сидит в дальнем углу комнаты и смотрит на него, а на стуле рядом с диваном стоит чашка кофе и пепельница и лежат сигареты, или же это было яблоко и стакан воды — в общем, что-нибудь, чтобы ему сразу прогнать сон и сесть к столу, к своим бумажкам, поработать спокойно: впереди у них ещё целый вечер, времени больше чем достаточно, хватит на всё…

В августе им удалось вместе уехать отдыхать на юг, в Крым, на целый месяц: они сняли комнату в двух шагах от моря, одевались во что попало, питались чёрт-те чем, купались, валялись на пляже, иногда пили шампанское, разговаривали обо всём, он даже и здесь пытался что-то писать… И, может быть, самое сильное воспоминание тех дней — сухой, горячий запах её волос, прокалённых за день солнцем, и горький привкус соли на кончике языка, когда он целовал её: посёлок был крохотный, погранзастава далеко, и вечером, в темноте, когда уже никого не было на пляже, они всегда купались, плавали по лунной дорожке до буйка и назад, и только после этого шли к себе домой спать…

Татьяна, конечно, довольно скоро поняла тогда, что что-то происходит, но виду не подавала, держалась стойко: так только, бросит на него иной раз взгляд исподлобья, скривит губы, усмехнётся какой-то новой, всепонимающей усмешкой, и вроде бы даже ни из-за чего, или, когда он слишком уж поздно возвращался домой, щёлкнет на секунду выключателем ночника в спальне, глянет на будильник у изголовья и сейчас же молча, не спрашивая его ни о чём, погасит свет, — вот, пожалуй, и всё. А так… А так что ж… Те же домашние заботы и разговоры, тот же телевизор по вечерам, Ларкины успехи и неудачи в школе, пылесос по воскресеньям, его рубашки, которые опять нужно отвезти в прачечную — вон сколько их скопилось в баке для белья, привычное в своей безысходности ворчанье на магазины — «молоко почему-то пропало, ты мне можешь объяснить?», скучные, утомительные расчёты и манёвры в деньгах — это туда, это сюда, надо покупать новый холодильник, старый уже не годится, не выключается по целым дням, и Ларка совсем выросла из своего пальто, тоже надо покупать, неудобно, ведь барышня уже… Даже изредка, под настроение, остатки прежней близости: всё-таки прожито вместе ни много ни мало — тоже четырнадцать лет…